Переступая грань
Шрифт:
Женя бесшумно умылся под тоненькой струйкой воды, выпил вчерашнего холодного чаю, покосился на холодильник, но открывать не стал: вдруг хлопнешь ненароком дверцей? Он даже в буфет не полез: обошелся без сахара. В передней на кнопку выключателя нажал осторожно и мягко, не щелкнув, как обычно, резко и повелительно, и так же, осторожно и мягко, прикрыл за собой дверь.
Уф, вырвался! Поежившись, Женя поднял воротник куртки - было сыро и ветрено - и бодро зашагал к остановке, с любопытством поглядывая на раннюю, деловую Москву, которую основательно подзабыл. Хмурые, не очень проснувшиеся люди спешили так же, как он; автобусы
Ехали молча и отстраненно, друг на друга не глядя, думая каждый о своем, окончательно просыпаясь. Впрочем, в метро - те, кто сумел захватить места, - опять закрывали глаза и под убаюкивающее покачивание поезда засыпали снова. Женя все поглядывал на часы. Конечно, он приедет неприлично рано, но нетерпение так жгло и мучило, что назначенных девяти часов ждать не стал. Забежал только в булочную: купил конфет, вафель, хлеба. В полдевятого уже стоял у заветной двери.
Таня, как всегда, открыла сразу, не интересуясь, кто там стоит за дверью, и ни о чем не спрашивая.
– Сейчас такие тревожные времена, а у тебя ни стальной двери, ни даже "глазка"!
– поначалу волновался Женя.
– Да еще никогда не спросишь "кто там".
– А я знаю кто, - смеялась в ответ Таня.
Сейчас он не сказал ничего. Просто отбросил сумку и обнял Таню - ее теплое, еще сонное тело, - ткнулся носом в душистые черные волосы, и неожиданно слезы выступили у него на глазах.
– Можно сразу к тебе?
– попросил Женя, отрываясь от Тани лишь на секунду, чтобы снять куртку.
– А чай?
– как вежливая хозяйка спросила Таня, но, конечно, была бы очень разочарована, если бы Женя стал пить чай.
– Потом, потом, - прошептал он торопливо, и Таня прижалась к Жене благодарно и жаждуще.
Как давно он не видел эти сияющие глаза цвета морской волны, эту улыбку, радостную и гордую - своей и его любовью, - когда он стал раздевать свою Таню, целуя грудь, плечи, округлую чашу прелестного, юного живота, и ниже, ниже - до узких щиколоток стройных девичьих ног.
– Красавица ты моя, дорогая, любимая... За что мне такое счастье? задыхаясь, шептал он, и слезы радости и волнения, благодарности судьбе за неслыханный, ничем не заслуженный дар катились по его щекам.
– Что с тобой, Женечка?
– шептала в ответ Таня.
– Почему ты плачешь?
Она и сама чуть не плакала и все целовала и целовала его, ощущая на своих губах эти внезапные слезы, атласную мочку уха, выемку на беззащитной шее, волоски на груди, неизменно волнующие ее. Согласно и разом они легли на диван и, как всегда, все чувствуя синхронно, повернулись на бок. Он вошел в нее сразу, горячий и мощный - все распахнуто было ему навстречу, все ждало его с нетерпением, - их ноги переплелись, и на какое-то волшебное мгновение они превратились в единое, счастливое существо, еще не разделенное жестокими богами на две половинки.
Благословенная страсть отбушевала и пронеслась, оставив своих детей в тишине и покое, переполненных друг другом. Они обнялись еще крепче и оба мгновенно заснули.
Когда Женя проснулся, Тани, к его великому разочарованию, рядом не было. Как она умудрилась выскользнуть из его объятий, ведь он держал ее крепко? Его халат предусмотрительно лежал на стуле, а рядом стояли тапочки. Женя почувствовал себя вдруг таким одиноким, комната, знакомая
Но женщина была уже совсем другой. Она стояла у плиты в брюках и свитере - зеленом, под цвет глаз, - варила сосредоточенно кофе, пристально наблюдая, чтобы не сбежала пенка, и Женя с досадой вспомнил, что ей в двенадцать нужно быть в поликлинике.
– Проснулся?
– ласково и спокойно взглянула на него Таня, и взгляд ее был ясен и прост, и не верилось, что эта красивая, собранная, уже далекая от него женщина каких-нибудь два часа назад стонала от страсти и шептала слова бесстыдные и святые.
– Хочешь, останься!
– приветливо предложила Таня, не замечая его досады и справедливого негодования.
– Все в холодильнике. А я побежала. Мои старушки ведь приходят пораньше. Сидят, сердешные, и ждут.
Тут только Женя увидел оставленную ему записку. Машинально прочел. Ничего интересного в записке не было: она повторяла только что сказанное.
– Какие старушки?
– хмуро спросил Женя.
– Седенькие, - улыбнулась Таня.
– Приходят за час до приема и ждут. А всего-то надо им, что рецепты.
– А настоящие больные у тебя есть?
– раздражаясь, спросил Женя.
– Есть и настоящие, - не обиделась Таня.
– Но старушки всегда впереди.
– Делать им нечего!
Не заметить его раздражения было уже невозможно, и Таня бросила на Женю быстрый, внимательный взгляд.
– Очень они одиноки, - вздохнула она.
– Никому не нужны. И здоровье их больше никого не волнует. Так хоть доктору, мне то есть, пожалуются.
– Почему же они никому не нужны?
– все равно продолжал раздражаться Женя.
– А дети, внуки?
– Дети сами нуждаются в помощи.
– Таня подкрасила губы, знакомым движением махнула кисточкой у ресниц.
– А внуков они давно вынянчили, те и забыли... Такие дела... Ну, я пошла. Дверь захлопнешь?
Женя проводил Таню в прихожую, подождал, пока натянет она сапожки, подал шубку. И тут только заметил брошенный им пакет.
– А я принес всякие сласти, - печально сказал он.
– Ничего, съедим!
– обнадежила его Таня.
– Пока!
И исчезла.
Тому, кто ушел, всегда легче, чем тому, кто остался. Таня уже привычно думала о больных, подыскивала аргументы для очередного разговора с главным - что-то Сережка совсем стал нервным, - планировала поездку к маме, а Женя все обижался, печалился и скучал. Зачем-то снова улегся в постель, ткнулся носом в подушку - она хранила еще аромат волос Тани - и закрыл глаза. А ведь ему давно пора бежать в институт - тем более что в два начинался распоследний в этом году Ученый совет, защищался под занавес Димка из их сектора, и Женя был его оппонентом. А кроме того, надо связаться с сыном - как там дела?
– хотя нет, еще рано... Мысли текли медленно и лениво, не хотелось ни вставать, ни одеваться, ни даже пить кофе, а хотелось лежать так весь день и ждать Таню. "Потому что мне ее всегда не хватает", - подумал Женя и испугался этой физической от нее зависимости. Страх вызвал чувство естественного мужского протеста, а от него ведь рукой подать до самой настоящей ненависти. Впрочем, Женя об этом еще не догадывался.