Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
Он оглядел Клаву, которая уже перестала плакать. Взгляд его задержался на ее мокрых сапожках.
— Сними сапоги. Пусть просохнут.
— Да ну…
— А ну, дай!
Он встал и стащил един ее сапог, а потом другой, Клава, подняв глаза, наверно, впервые взглянула в его лицо.
— У тебя как плечо? Может, перевязать?
— Да ну, ерунда.
Он снова сел на траву рядом.
— Ну и Тихонов! Отмочил номерок! Не ожидал такого.
— Испугался он, — сказала Клава.
— Испугался, факт.
— А может, он из-за нас?
— Поди вот, узнай теперь, — развел руками Левчук, — Откуда он родом хоть?
— А кто его знает! Из России откуда-то.
— А твой Платонов? Ты хоть адрес его родных знаешь?
— Адрес-то знаю, — сказала Клава. — Да что толку?
— Ах, Платонов, Платонов! — сокрушенно покачал головой Левчук. — Как я перед ним виноват!..
Клава молчала, он посидел еще, потом встал, походил по пригорку и снова вернулся к Клаве. Та спала, ему тоже очень хотелось спать, и чтобы стряхнуть с себя дремоту, он взял автомат, отомкнул диск, снял с него крышку, пересчитал патроны. А из головы не выходила мысль:
— Ах, Платонов, Платонов!..
Запряженные парой знакомые сани мчатся по лесной дороге. В них — Левчук, двое разведчиков и Клава. Она сидит, откинувшись спиной к Левчуку, и тот удобно подставляет ей свое плечо.
Они въезжают в лагерь партизанского отряда, вокруг шалаши, землянки. Их уже ждут. Возле штабной землянки — группа командиров, все рассматривают новую радистку в санях. Среди них выделяется рослая фигура начштаба Платонова, он красиво улыбается, обнажая белые зубы.
Вдруг Клава цепенеет, глаза ее загораются радостной улыбкой. Она неподвижно сидит в санях, а Платонов, вдруг встрепенувшись, делает растерянный шаг навстречу.
— Клава!
— Виктор!
Она спрыгивает с саней, он подбегает к ней, хватает ее за руки, она счастливо улыбается, не сводя глаз с его растерянного радостного лица.
— Вот это встреча! Клавка, а я думал…
— А я знала… Я знала. Я нашла тебя.
Он бережно и смущенно обнимает Клаву и ведет ее в штабную землянку. Левчук хмурится, потом берет две упаковки радиостанции и с совершенно убитым видом несет их следом в землянку.
Левчук на пригорке, сидя придремав, прохватывается, сжав автомат. Из сосняка вылезает Грибоед, стряхивает шапку и подходит ближе.
— Ну что?
Грибоед устало опускается наземь, вытягивает ноги, кладет подле винтовку.
— Ды як сказать! Деревушка одна ёсть, да спаленая.
— Что толку — спаленая! — рассерчал Левчук. — Нам с людьми надо.
— Спаленая, ага. Гуменца и уцелело адно. С краю. Думал, пустое, гляжу, баба поркается каля жыта.
— Баба?
— Баба, ага.
— Говорил с ней?
— Да я не гаварыу. Убачыу — и назад. Спяшауся.
— Добро! — подхватился Левчук. —
— Не очень… Во саснячок, ров гэты, потым расцяроб… Жыта там…
— Ну сколько? Километр? Два? Три?
— Можа, два, ага. Або три.
— Пошли.
Клава с усилием поднялась, пошатнулась, едва удержавшись на ногах. Поднялся Грибоед, и они неторопливо, чтобы не отрываться от Клавы, пошли вниз. Обошли сосняк, вышли на лесную дорожку. Левчук сторожко оглядывался по сторонам.
— Ды никога няма тут, я ж ишоу, — сказал Грибоед.
— Гляди, какой смелый: шел. А вдруг — немцы?
— А черт их бери. Наверно, такая судьба. Куда денешься.
— Ну это, — знаешь!.. Это ты о себе можешь так думать.
А нам еще жить хочется. Правда, Клава?
Клава, идя сзади, не ответила.
— А я, знаешь, так ужо и жить не сильно хочу, — загребая босыми ногами лежалый песок, сказал Грибоед. — Навошта мне такая жисць, коли моих никого нет. Ни бабы, ни дитенков. Война окончится, кому я трэба? Навошта?
— Чудак! Война окончится — в почете будешь. Ты же вон какой заслуженный! С первой весны в партизанах ходишь.
— С первой, ага.
— Орден заработаешь, человеком станешь. Хотя для ордена, конечно, не при повозке быть надо.
— Эт, нашто мне тот ордзин! Мне бы Володьку моего. Усех бы отдал — и дочек, и бабу… Абы Володьку одного…
— Что, убили Володьку? — спросил Левчук.
— Ну. На моих, считай что, руках. Разрывная в бок. И кишечки вылезли. Такие тоненькие, как птушиные. Собирал, собирал, ды что… Разрывная. И вот была семья, хазяйства — и ничога. Один остался…
— Плохо, значит, старался, — сказал Левчук.
— Што там старауся. Чалавекам жа хацелася быть. Пришли, попрасилися… А я што. Не выгонишь, бо параненыя…
— Это кто? Партизаны?
— Якия партизаны? Партизанау яще нигде не было.
Абкружэнцы гэтыя. Двое. Адин сильно параненый.
— Принял?
— Ну, а як жа не прымеш? Узяу у хату. Ляжау параниты гэны. Палитрук оказауся. А нехта данес. Ну и наляцели. Як вауки у пилипауку.
— Это они умеют.
— Умеюць, ага. Абкружыли. Думау, на кани вырвуся. Где там! Як начали бить разрыуными. И Валодьку у санях…
— А политрук?
— Палитрука вывез. Валодьку одного потеряу. Ну и бабу.
И малых дзве девачки было. Палицаи усех падчистую…
— Да, невеселые твои дела.
— Куды весялей… А ты заслужаны, кажаш. Каб хоть Валодька…
Они выходят из леса в поле, идут по меже во ржи. Впереди появляются признаки деревни — высокие деревья и сады, но построек нигде не видно, на их месте — следы пожарищ: обрушенные кирпичные трубы печей, угли, обгорелые бревна. Вокруг — запустение, разгром, на котором привольно растет сорняк: чертополох и осот.