Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Ага, хороший пустяк! Там же полно полицаев. Да и немцы. Там же рота СД.
— Ерунда! Мы быстро. За одну ночь…
Он обнимает ее и выходит, она бросается следом, но раздаются звуки морзянки, и она возвращается к рации.
…Тем временем Левчук сидит на телогрейке в яме. Утро.
С похмелья болит голова, он задумчив и мрачен. И вдруг сверху слышится:
— Привезли! Капитана привезли!
Левчук, не обращая внимания на крики часового, выскакивает из ямы и бежит
Вокруг, уронив головы, стоят партизаны. Останавливается и Левчук…
Очередной раз ткнув протиркой в картошку, Левчук сказал Грибоеду:
— Давай, отцеживай!
Грибоед, полой мундира прикрыв верх казанка, слил воду, снова поставил казанок на огонь.
— Хай посохне.
— Что ей сохнуть! Неси в ток, есть будем.
Грибоед взял казанок, Левчук раскрыл ему дверь, они вошли в ток. Клава, придвинув к себе маленький сверток с малым, застенчиво улыбнулась Левчуку одними губами.
— Давай есть будем. Вот бульбочка свеженькая. Наверно, свежей не ела еще в этом году?
Она попыталась подняться, и Левчук поправил под ее спиной солому, заложил от стены кожушок. Клава как-то устроилась, не выпуская из рук малого, поправила на лбу прическу.
— Спит? — спросил Грибоед.
— Спит. Что-то все спит и спит? — сказала она с некоторой тревогой.
— Ничога. Хай спить. Значится, спокойный буде.
— Спасибо вам, дяденька, — покорно сказала Клава.
— А не за што. Канешне, якая баба, можа бы, лепш управилась.
— А и ты неплохо, — сказал Левчук, устраиваясь рядом. — Не крику, ни плачу.
— Гэта не я. Я что… Гэта яна во…
Они взяли из казанка по картофелине, а Клава сидела, откинувшись к стене с малым под рукой, и Левчук заметил:
— Ну ешь! Чего ты?
— Там в сумке ложка была.
Он вытащил из-под соломы ее немецкую сумку, вынул из нее ложку.
— И фляжечка там, достань. Ради такого случая…
— Фляжка! Ого! Го-го! — обрадовался Левчук, извлекая из сумки белую алюминиевую флягу. — Самогончика?
— Спирту немного. Держала вce.
— Вот молодец! — прочувствованно сказал Левчук. — Дай тебе бог здоровьичка и твоему малому тоже. Грибоед, так как? Потянем?
— Да ужо ж, кали такое дело, — смутился Грибоед, и глаза его как-то хорошо засветились в пестрых сумерках тока.
Они охотно и с некоторой даже торжественностью выпили: сначала Левчук, потом Грибоед, который тут же поморщился всеми морщинами своего обросшего щетиной, преждевременно состарившегося лица.
— А хай его! Ужо самогонка лепей…
— Сравнил! Это же чистый, фабричный. А то самогонка…
— Дык што
— А ты выпьешь? — Левчук поднял глаза на Клаву.
— Ой, нельзя же мне, наверно…
— А чаму? — сказал Грибоед. — И выпей. Бывала, моя, як кармила, дык и выпье капли. В праздник. Рабенок тады спить добра.
— Ну я немножечко…
Она немного глотнула из фляги, и мужчины одобрили:
— Вот и хорошо! Теперь есть будем. А ну, навались. Бульбочка хотя и не чищеная, но объедение. Правда?
— Вкусная, да, — сказала Клава.
— Как грибы! Если бы только соли побольше. А, Грибоед? — сказал Левчук.
Грибоед повертел головой.
— Не, не дам. Савсем мало засталося. Яще трэба буде…
— Не знал я. Не знал. Скупердяй ты!
— Ну и хай — скупердяй. Каб жа яе болей было. А то… На раз языком лизнуть.
Клава съела несколько картофелин и откинулась спиной на кожушок.
— Ой, как голова закружилась!..
— Это ничего! Это пройдет! — сказал Левчук. — У меня у самого оркестр играет. Так весело.
Грибоед серьезно, с укоризной посмотрел на него.
— Чего веселиться! Яще сонца вун где.
— Ну и что?
— А то. Да вечера еще вун кольки.
Левчук, проголодавшись, налег на картошку, Грибоед, помалу жуя, ушел в свои невеселые думы, Клава все успевала одновременно: и охаживала малого, и ела, и будто все вслушивалась во что-то, слышное одной ей. Левчук, заметив, это, сказал:
— Что? Что ты все ушами стрижешь?
— Я? Кажется, будто слышно что-то… Голоса будто.
Они все вслушались, потом Левчук взял автомат и вышел из тока. Но нигде никого не было, время приближалось к полудню, на дворе стояла жара. Левчук обошел гумно и вернулся в ток.
— Кажется тебе, Клавка. Нигде никого.
— Может, и кажется. Это у меня бывает. Я маленькая была такая трусиха. Боялась одна дома остаться. А вечером ни за что. Жили в Москве, на Саляной, дом старый, мышей была тьма. Отец часто в разъездах, а мать иногда припоздает с работы, так я забьюсь за буфет в угол и плачу. Мышей боялась.
— Мышей? — удивился Грибоед.
— Мышей, да.
— Мышей чаго ж бояться. Хиба мышь укусит?
— Мыши — не волки. Волка да. Волков и я напугался когдато, — сказал Левчук и вытянулся на земляном полу. — Теперь бы кимарнуть часок. Как думаешь, Грибоед?
— Як знаешь. Ты — старший.
Грибоед доедал из казана картошку, Левчук зевнул раз и другой. Клава, ребенок. Волки и плач Клавы. И вдруг Клава всхлипнула и зашлась в каком-то неудержимом внутреннем плаче.
Левчук подхватился с пола.