Поэзия английского романтизма XIX века

Скотт Вальтер

Внезапно корабль идет ко дну.

В пучине грянул гром [115] , вода Взметнулась в вышину, Потом разверзлась, и корабль Свинцом пошел ко дну.

Старого Морехода спасают, он поднят в лодку Рыбака.

Остолбенев, когда удар Сотряс гранит земной, Я, словно семидневный труп, Был унесен волной. Но вдруг почувствовал сквозь мрак, Что я в челне, и мой Рыбак Склонился надо мной. Еще бурлил водоворот, И челн крутился в нем. Но стихло все. Лишь от холма Катился эхом гром. Я рот раскрыл — Рыбак упал, На труп похожий сам. Отшельник, сидя, где сидел, Молился небесам. Я взял весло, но тут малыш От страха одурел. Вращал глазами, хохотал И бледен был как мел. И вдруг он завопил: «Го-го! На весла дьявол сел!» И я на родине опять, Я по земле могу ступать, Я вновь войду в свой дом! Отшельник, выйдя из челна, Стал на ноги с трудом.

115

В пучине грянул гром… — По всей видимости, реминисценция из «Божественной комедии» Данте («Ад», 137–142).

Старый Мореход молит Отшельника выслушать его исповедь.

«Внемли, внемли, святой отец!» Но брови сдвинул он: «Скорее говори — кто ты? И из каких сторон?»

И здесь его настигает возмездие.

И тут я, пойманный в силки, Волнуясь и спеша, Все рассказал. И от цепей, От страшной тяжести своей Избавилась

душа.

И непрестанная тревога заставляет его скитаться из края в край.

Но с той поры в урочный срок Мне боль сжимает грудь. Я должен повторить рассказ, Чтоб эту боль стряхнуть. Брожу, как ночь, из края в край И словом жгу сердца И среди тысяч узнаю, Кто должен исповедь мою Прослушать до конца. Какой, однако, шумный пир! Гостями полон двор. Невеста и жених поют, Подхватывает хор. Но, слышишь, колокол зовет К заутрене в собор. О Брачный Гость, я был в морях Пустынных одинок. В таких морях, где даже Бог Со мною быть не мог. И пусть прекрасен этот пир, Куда милей — пойми! — Пойти молиться в Божий храм С хорошими людьми. Пойти со всеми в светлый храм, Где Бог внимает нам, Пойти с отцами и детьми, Со всеми добрыми людьми, И помолиться там.

И собственным примером учит он людей любить и почитать всякую тварь, которую создал и возлюбил Всевышний.

Прощай, прощай, и помни, Гость, Напутствие мое: Молитвы до Творца дойдут, Молитвы сердцу мир дадут, Когда ты любишь всякий люд И всякое зверье. Когда ты молишься за них За всех, и малых и больших, И за любую плоть, И любишь все, что сотворил И возлюбил Господь». И старый Мореход побрел, — Потух горящий взор. И удалился Брачный Гость, Минуя шумный двор. Он шел бесчувственный, глухой К добру и недобру. И все ж другим — умней, грустней — Проснулся поутру.

1797–1798

СТИХОТВОРЕНИЯ

Юлия

Перевод Г. Кружкова

Medio de fonte leporum

surgit amari aliquid. [116]

[117]

Как розан вешний, Юлия цвела — Прекрасна, добродетельна, мила. Поэты прелестям ее дивились, Поклонники, как божеству, молились; Но лишь один из них ответный пыл В разборчивой девице заронил — Блестящий Флорио, повеса юный, Взлелеянный Венерой и Фортуной. Еще уста красавицы хитрят, Но жест и взгляд о страсти говорят; Тут Флорио, предчувствуя победу, Заводит о супружестве беседу И радости, что дарит Гименей, Живописует вдохновенно ей; Минута та последних колебаний, Что лишь согласье делают желанней! Вот на колени с пылкостью двойной Пред ней он падает… Но боже мой!.. О феи, покровительницы мосек! В какую сторону глядел ваш носик? Зачем вы не успели как-нибудь В последний миг щеночка оттолкнуть? Как допустили вы, чтоб тушей всею Влюбленный мопсу сверзился на шею? О, злобный рок! Подъемля к небу взор, В котором только грусть, а не укор, Несчастный взвыл в тоске неутолимой — И пал у ног хозяйки недвижимый. Дух отлетел — остался только прах… Гнев и печаль у Юлии в глазах; На Флорио они должны пролиться, Мгновение — и буря разразится! Но бури он бежал — поклявшись впредь Щенят в соперниках не потерпеть! Он вскоре занялся другим предметом, — И ничего не потерял на этом. Бедняжка Юлия! Что делать ей? Увы! О злополучнейший из дней! — Утрачены в единый час прескверный И преданный жених, и мопсик верный!

116

Из источника всяческой прелести возникло нечто достойное любви (лат.).

117

Юлия. — Впервые опубликовано в 1834 году в трехтомном «Собрании стихотворений» Кольриджа.

1789

Падение Бастилии

Перевод Ю. Петрова

[118]

Ты слышала ли крик Французской всей земли? Зачем же медлишь ты? Не жди и не надейся! Прочь, Тирания, прочь! У варваров, вдали, Оплачь былую мощь, оплачь свои злодейства! Во все века, сквозь стоны бытия Угадывались ты и ненависть твоя; Но Вольность, услыхав напутствие Презренья, Сломала цепь твою и раздробила звенья, Как лава, что в земле родил глубинный взрыв, Прорвала путь себе, руины сотворив! Дыхание людей на вздохи изошло, Надежды луч устал светить потемкам этим, Лишь изредка, во сне, забыв дневное зло, Унылых возвращал к друзьям и милым детям; Но вот они, разбуженные вдруг, Смотрели с ужасом удвоенным вокруг И ускользали прочь, покорствуя Страданью, Смерть призывавшему отчаявшейся дланью; Иные же, сгорев, утратив разум свой, В прилив Безумия бросались с головой. Но полно вам, скорбя, кровоточить, сердца! Не надо больше слез — ведь вижу каждый день я, Что Воля дождалась счастливого конца, Что Добродетель длит победное движенье, Что, не страшась, крестьянин-патриот Глядит восторженно, как колос в рост идет; Его душа навек ушла от плена злого, И смело зазвучит раскованное слово, И душу в жизнь вдохнет Свобода — мудрый друг: Свободна будет кровь, свободен сердца стук. Одна ли Франция отвергнет старый трон? Свобода, выбор твой — Лютеция одна ли? Вот Бельгии сыны вокруг твоих знамен — Но и врагов твоих знамена запылали… Ты свет несешь, идя из края в край, Иди и головы пред бурей не склоняй, Чтобы у разных стран, по всем меридианам, Была одна душа, враждебная тиранам! И все же первым пусть среди других племен, Свободнейшим из всех пребудет Альбион!

118

Падение Бастилии. — Датируется предположительно 1789 годом. Впервые опубликовано в 1834 году. В нем Кольридж еще всецело стоит на революционных позициях, но уже очень скоро он расстанется с ними.

1789

Монодия на смерть Чаттертона

Перевод А. Парина

[119] [120]

Не странно ли, что смерть душе страшна? Ведь с легким сердцем предаются сну За ночью ночь, до гробовой межи, Младенцы, дети, юноши, мужи. Но дважды странно, если жизнь дана Как краткий вдох в пути на крутизну. Прочь, злобный призрак! Царь чудовищ, сгинь! Лавину тьмы и ужасов низринь На преступленья в мантиях державных! Я — над могилой юноши, по ком Звонит набат в отчаянье глухом. Щедра Природа — жаден хищный Рок. И колокол гудит с таким надрывом, Как плачет мать о сыне, сбившись с ног: Вернись домой веселым и счастливым! Поэт! Заслон неосвященных плит Тебя от злобы и нужды хранит. Не подождав естественной черты, Ты здесь нашел покой, под этим дерном. Ты! Разве прах быть может назван «ты»? Пред Господом, в сиянье животворном, Перед престолом высшей доброты Ты славишь мощь любви в греховном мире (Не сомневайся, дух!) на царственной псалтири. Но плачу, не избегнув размышлений Над тем, какоюсмертью умер гений. И часто в черный час воображенья Над ядом застываю в отвращенье, [121] И тошно мне — я трепещу над телом, Распухшим, посинелым, Хоть гнев рыданьям воли не дает И разве что слезой на кромке глаз блеснет. Не здесь ли люди в песнях знали толк? Не здесь ли были исстари поэты Вниманием согреты? Но все же голос Спенсера умолк, И утомленное борьбою тело От одиночества окоченело. И Отвэя [122] удел Тихий хор стихий отпел, Когда под грохот бури беспощадной Сразил поэта голод кровожадный. Наперсник Мысли, баловень Фортуны, Покинул Эйвон [123] сладкопевец юный. С душою легкой он летит вперед И звучный стих стремит в полет О том, как Элла [124] смел в бою с врагами. Бурлит, клокочет и поет Шальных стихов водоворот, И в пляске с бесноватыми стихами Вскипает в жилах кровь, горячая, как пламя. Но вот еще сильней пылают щеки, И на лице такое торжество, Перед которым слепнет естество, И мощью дышит вымысел высокий. Вот выросли крыла — и он стремглав Взмывает ввысь для песенных забав. Отрада сирым, страждущим бальзам, Он слышит плач вдовы и стон калеки; Он вымысел стремит к таким мирам, Что вытравляет горе в человеке. Какую

мощь для слабых он припас, Какую ширь — для узнических глаз! Отчизне верен, он берет клинок — И укрощен тиран, и распростерт у ног. Стихий свободных вдохновенный сын! Цветок, явивший миру слишком рано Свой аромат неповторимо пряный! Кто в мире злобы выживет один? Как серафимы в небе ни старались, Мороз побил листы, и черви внутрь пробрались. Куда девался этот ясный взгляд И жар, которым дух твой был объят? Мечтатель дерзкий, юноша мятежный! Я вижу снова твой тревожный шаг, И бледен лоб, как будто первый знак Явила смерть в заботе неизбежной. Но в час, когда старушечьей рукой Нужда тебе давала Навеки усыпляющий настой, Когда ты яд уже хотел хлебнуть, Любовь, как ангел, встала за спиной (Она была усталой и больной) И внутрь души велела заглянуть, Чтоб отогреть замерзнувшую грудь. Твой дом родной она тебе явила — Твой дом родной, где на закате дня Тебя с улыбкой слушала родня. Смотри: сестра твоя страдает, И безутешно мать рыдает. Вглядись, как мается она, Отчаяньем ослеплена! Прочь руку от постыдной чаши с ядом! И руку ты отвел под этим взглядом. Но Горе и Отчаянье стеной На жизнь твою опять пошли войной — Напомнили сознанью каждый штрих Любой беды, любого униженья, Всех оскорблений, всех невзгод твоих, Ухмылку злобы и оскал презренья. И чтоб от боли сердце уберечь, Ты холоду велел по жилам течь. О дух благословенный! Где б ни был ты — пред божеством Поёшь хвалу делам небесным В согласье с братством бестелесным Или в неистовстве сверх меры Летишь сквозь ангельские сферы — Дай мне с таким же торжеством, Как ты, владеть высоким даром, Дай противостоять ударам, Пред бурею судьбы не оробеть И ясный, трезвый взор не утерять и впредь! Приманчив лес на крутизне приречной, Чья тень сладка Мечте простосердечной, — Здесь любо ей в тени венки сплетать И пристальным зрачком закаты наблюдать. Здесь, в темноте безлюдной, бездорожной, Любил скитаться юноша тревожный, Таинственный, как тусклый сноп лучей, Рябым пятном упавших на ручей. И в час урочный — в час, когда стихии Порабощают помыслы людские, Под шорохи пещер, и грай, и вой, Под клекот чаек над речной волной Метался здесь скиталец одинокий, Шепча в пути рождаемые строки, И вдруг на гребне островерхих скал Он застывал и взгляд в пучину увлекал. О Чаттертон! Над бедным прахом плачет Тот, для кого твой гений столько значит. Прощай, страдалец! Траурный венок Кладу на холм заброшенной могилы. Но хватит посвященных смерти строк, Не то для жизни недостанет силы. С крыла Безумья на меня упав, Прожжет Надежду горя черный сплав. И как бы Рок по злобе не убил Оставшийся во мне природный пыл. Поэтому, печаль, меня покинь! Воспоминанья от себя гоню — Довольно мучить роковому дню Мой ум. Стремлюсь туда, где моря синь Граничит с яркой зеленью долины, Где тихой добродетели приют, Где в лунном свете пляшут и поют, Отдавшись чарам ночи соловьиной! О Чаттертон! О, если б ты был жив! Я знаю — дав отпор печали тяжкой, Ты вместе с нами бы меж мирных нив На воле правил звонкою упряжкой. И мы к тебе б сходились ввечеру, Чтоб слушать величавую игру, Чтоб славить песни музы молодой, В сужденьях равной старице седой. Мечты! Вы осушаете на миг Печали и отчанья родник. Но есть мечта, к которой дух стремится, — К потоку Сасквеханны [125] удалиться И на холме, чей неспокойный бор Ведет с речною гладью долгий спор, Смиренный кенотаф [126] тебе поставить, Чтобы певца погибшего восславить, И под раскаты ветров погребальных Взвалить на ум громаду дум печальных.

119

Монодия на смерть Чаттертона. — Сохранилось высказывание Кольриджа (1814 г.) о том, что первые четыре строки этого стихотворения были сочинены им, когда он был «сущим мальчишкой», на тринадцатом году, в качестве школьного упражнения. В 1794 году в «Стихотворениях Томаса Роули» (то есть Чаттертона; см. ниже) был опубликован вариант монодии, насчитывавший 107 строк (на треть короче позднейшего). В дальнейшем Кольридж неоднократно переделывал стихотворение, последний вариант которого (по которому выполнен перевод) относится к 1834 году, то есть к году смерти Кольриджа.

120

Чаттертон Томас(1752–1770) — английский поэт, один из важнейших предшественников романтизма. Писал на стилизованном староанглийском языке, смешанном с разговорным диалектом Бристоля (родного города Чаттертона). Произведения свои Чаттертон приписывал перу монаха XV в. Томаса Роули. Приехав в Лондон и попав в крайнюю нужду, Чаттертон покончил с собой, когда ему было неполных восемнадцать лет. Произведения и судьба Чаттертона были чрезвычайно популярны у английских романтиков (см. сонет Китса памяти Чаттертона, балладу Блейка «Король Гвин», сюжет которой заимствован у Чаттертона, и т. д.). Судьба Чаттертона привлекала внимание и других поэтов: достаточно вспомнить пьесу французского писателя Альфреда де Виньи «Чаттертон», замечательную «Оду памяти Чаттертона» современного немецкого поэта Иоганнеса Бобровского и многие другие произведения.

121

Над ядом застываю в отвращенье… — Чаттертон покончил жизнь, приняв яд.

122

ОтвейТомас (1652–1685) — английский драматург.

123

Эйвон— река, на которой стоит Бристоль.

124

Элла— название драмы Чаттертона и имя главного ее героя.

125

Сасквехана— река в Северной Америке.

126

Кенотаф— погребальный памятник, воздвигаемый вне места захоронения.

1790–1834

Эолова арфа

Перевод В. Рогова

[127]

Задумчивая Сара! Мне к руке Щекой прижалась ты — и как приятно Сидеть у нашей хижины, заросшей Жасмином белым и тенистым миртом (То символы Невинности с Любовью!), Следить за облаками, на глазах Тускнеющими, за звездой вечерней, Как Мудрость, безмятежною и яркой, Сияющей напротив! Как прекрасен На грядках аромат! И как все тихо! Далекий ропот моря о молчанье Нам говорит. А та простая лютня, В окне прикреплена! Нет, ты послушай! Под ласкою небрежной ветерка Она, как дева робкая, упреки Возлюбленному шлет, ему внушая Быть повольнее! А теперь по струнам Смелее он проводит, ноты плавно Вздымаются по сладостным волнам — Такие нежно-колдовские звуки В час сумеречный эльфы издают, Несомы ветерком из Царства Фей, Где вкруг цветов медвяных нежно реют Мелодии, подобны птицам райским, Без отдыха, на крыльях неуемных! Вне нас и в нас едино бытие — Душа всему, что движется навстречу, Свет в звуке, и подобье звука в свете, И в каждой мысли ритм, и всюду радость. По мне бы, право, было невозможно Не возлюбить всего в обширном мире, Где ветерок поет, а тихий воздух Есть Музыка, уснувшая на струнах. Так, дорогая! На пологом скате Того холма я лягу в яркий полдень И наблюдаю, щурясь, как танцуют Алмазные лучи на водной глади, Спокойно размышляю о покое, И много мыслей зыбких и незваных, И много праздных, призрачных фантазий Проносится в мозгу недвижном, праздном, Разнообразны, словно ветерки, Играющие на покорной арфе! А что, когда вся сущая природа — Собрание живых и мертвых арф, Что мыслями трепещут, если их Коснется ветер, беспредельный, мудрый, — И каждого Душа и Бог Всего? Но ты мне взглядом легкий шлешь упрек, Любимая! Тебе такие мысли Неясно-дерзкие не по душе, Ты требуешь смиренья перед богом, Дщерь кроткая в семействе Иисуса! Сказала мудро ты, благочестиво Отвегнув домыслы незрелой мысли: Они легко исчезнут — пузыри В потоке Философского ключа. Грех толковать мне о Непостижимом: Лишь, трепеща, его хвалить я должен С неодолимой внутреннею верой — Того, кто милосердно исцелил Несчастнейшего грешника и после Мне даровал покой, и кров смиренный, И деву, сердцем чтимую, — тебя!

127

Эолова арфа. — Стихотворение опубликовано в 1796 году. Написано за два месяца до женитьбы поэта на Саре Фрикер.

24 августа 1795

Огонь, Голод и Резня

Военная эклога

Перевод В. Рогова

[128]

Место действия — заброшенная тропа в Вандее.

Ведьма Голодлежит на земле; входят Ведьма Огоньи Ведьма Резня.

Ведьма Голод

128

Огонь, Голод и Резня. Военная эклога. — Написано, по всей вероятности, в 1796 году. Опубликовано 8 января в газете «Морнинг пост».

Кто вас в эту слал страну?

Ведьма Резня (Ведьме Огню)

Я ей на ухо шепну.

Ведьма Огонь

Нет! Нет! Нет! Веселиться будет Ад, Если звуки долетят. Нет! Нет! Нет! Шепнув, не оберешься бед. Назвала его я раз, Черти вняли мне тотчас, Начался разгульный пляс, Своды Ада смех сотряс, И они, пока дрожали, Смех нечистый умножали. Нет! Нет! Нет! Веселиться будет Ад, Если звуки долетят.