Поле Куликово
Шрифт:
Копыто молчал. Он был вторым после Городецкого попа, кто знал случившееся с Тупиком и Настёной.
– Овощ пропадает, нарву, однако, мужикам огурцов да репы.
– Касьян слез с лошади, отвязал суму и пошёл в огород. И тогда Ивану померещилось: будто насаженный на кол ребёнок заплакал. Плач едва доносился, но был так близок и жалостлив, что Иван зажал уши, боясь надорвать сердце. А когда разжал, по спине у него заходил мороз: детский плач по-прежнему сочился откуда-то, словно из-под земли.
– Касьян! Ты ничего не слышишь?
– Нет. А што - такое?
В тишине не слышалось даже птиц и ветра. Иван, спрыгнув с седла, пошёл по скрюченной от огня муравке подворья к тому месту, откуда долетали звуки. Он увидел обложенное обгорелыми поленьями творило, бросился к погребу и распахнул
– Кто там есть, выходи!
В ответ звучал лишь тот же плач. Копыто нырнул в погреб и стал осматриваться. В углу, между кадками, затаилась маленькая фигурка со свёртком на руках, из сумерек поблёскивали глаза.
– Ты - кто?
– Васька я, Васюха, - ответил дрожащий голосок.
– Дяденька, не убивай меня, я больше не буду...
Из горла Ивана вырвался странный звук, он опустился на колени перед мальчишкой:
– Што ты, сынка! Свой - я, православнай...
Он прижал к себе мальчишку с плачущим ребёнком, поднял на руки, шагнул к лестнице:
– Касьян, помоги...
Почуяв руки взрослого, младенец затих. Наверху белоголовый парнишка лет семи, перемазанный золой и глиной, давясь слезами, рассказал, как тётя Настёна дала ему ребёнка поводиться, пока поливала огород, и он ушёл с полугодовалым братишкой за ригу, в овсы, рвать цветочки. Тогда-то и налетели лихие люди. Васька слышал чужой визг, крики женщин, видел, как избы занимались огнём, и забился в гущу овсов. Голодный ребёнок стал плакать, но Васька осмелился подойти к сгоревшему дому только вечером, когда одни головёшки дымились на пепелище. Поплакав над убитыми бабкой и дедом, он накормил братишку пережёванным маком с репой, натаскал соломы в погреб и дрожал всю ночь, боясь, что придут волки. Но волки не пришли, и утром он решил жить дома, дожидаясь пропавших отца с матерью или родичей. В огороде были овощи, в поле - колоски, и близко пробегал родниковый ручей.
Младенец заплакал, парнишка вынул из сумы головку мака и яблоко, стал жевать. Касьян достал сухари.
– Пожуй-ка хлебца, Васюха, сытнее будет, да и сам поешь.
Нажевав еды, мальчишка завернул её в клочок рединки, сунул соску братишке в рот, и тот зачмокал.
Найдёнышей оставлять было нельзя. Копыто решил изменить свой путь и до выхода на серпуховской тракт побывать у пастухов, чтобы оставить им ребятишек.
Удача полюбила сотника Куремсу с тех пор, как могущественный эмир Крыма и всей Таврии темник Кутлабуга приметил его. Не щадя себя и своих воинов, бросался Куремса исполнять приказы Кутлабуги ещё в те годы, когда темник был тысячником, а Куремса только начал командовать десятком. Во всех походах под знамёнами Мамая Куремса приказывал своим воинам выкладывать на смотрах военную добычу вплоть до медного пула и железной пуговицы, чтобы начальник мог отобрать нужную долю для себя и повелителя, дарил начальнику полонённых девственниц и здоровых мальчиков, за которых в крымских городах платят звонким металлом, дорогим оружием, роскошной утварью и одеждой. Заметил Кутлабуга преданность и бескорыстие Куремсы, приблизил к себе и оставил в Крыму, когда оберегал родовой улус Мамая во время его похода на Москву. Степные звери и птицы давно уже растащили кости многих славнейших воинов, с которыми Куремса ещё три года назад не мечтал и поравняться, а он, тридцатилетний сотник, теперь - в такой чести, что и сорокалетние десятники готовы чистить его лошадей. Вчера поздно вечером Кутлабуга послал Куремсу разграбить большое село недалеко от московской дороги.
Участвовать в нынешнем походе - великая удача. Правда, идти скрытно, почти не отдыхая неделями, теснясь у редких огней в часы привалов, было тяжело. Зато теперь нигде и намёка нет на сильное вражеское войско - крымчаки видели только сигнальные дымы русских дозоров, - а обозы тумена уже полнятся рабами и хлебом, мехами и тканями, воском и мёдом, в сумах воинов позванивают серебряные мониста, браслеты, перстни и серьги, сорванные с русских красавиц, драгоценные оклады с икон и церковных книг, чеканенные московские рубли и денги, украшения и утварь из разграбленных теремов бояр.
Велик -
Полусотня ворвалась в село на заре, когда люди ещё не разбрелись по работам. С визгом и завыванием лохматые всадники промчались по улице и в удивлении смолкли, удерживая лошадей: село стояло пустое. Распахнуты ворота подворий, зияет растворённой дверью церковь, посреди улицы задрал оглоблю опрокинутый рыдван, но нигде - ни звука, даже собаки не брешут, и ни один дымок не курится над избой.
– Бежали, шайтаны!
– выругался сотник. Он спрыгнул с седла, покачиваясь на кривых ногах, вошёл на подворье большого дома, потянул носом запах остывшей крови - недавно здесь резали скотину, - отбросил ногой с пути старый хомут, рванул незапертую дверь. В сумрачной пустоте избы всплакнула половица, кто-то метнулся от печки, заставив сотника схватиться за оружие. Он выругался, услышав шорох кошки, нырнувшей в подполье. Голые стены, голые столы и лавки, раскрытые пустые сундуки. Сотник выбежал на двор, охваченный яростью. Воины шныряли в клетях и пустом хлеву, протыкали соломенные кучи заершёнными щупами, искали в огороде свежие покопы. Из погребов выволакивали кадки с соленьями, лагунки и кувшины с деревенским питьём. Село и вправду было большое, застроенное добрыми избами. В таких бывает много ценного имущества, здоровых детей, крепких юношей, мастеровитых мужиков, молодых женщин и девок. Куремса чувствовал себя обворованным.
– Искать следы!
– рявкнул он в лицо оказавшемуся перед ним десятнику.
– Надо переловить избяных тарбаганов, они - близко.
Десятник сказал:
– Старый харабарчи говорит: уже день и ночь, как люди ушли отсюда. Они, наверное, - теперь в Москве.
Куремса видел, что село оставлено не два часа назад - собаки разбрелись и не охраняли свои дворы, - но поблизости не было другого большого селения, а подальше рыщут такие же добытчики. Как явиться на глаза эмиру без подношений?
– Ищите следы!
– Сотник затопал ногами.
– Землю носами изройте, а следы найдите!
Куремса бросился на травку подворья и закрыл усталые после бессонной ночи глаза. Одни воины продолжали обшаривать постройки, другие, повалив плетень, загоняли коней в огород, третьи опорожняли турсуки с водой и наливали в них русское хмельное питьё. Куремса предупредил, не открывая глаз:
– Кто хлебнёт вина или мёда, утоплю в первом болоте.
Прошёл час. Металлический звон спугнул дрёму Куремсы и он вскочил. Молодой воин выкладывал из мешка кузнечную снасть. Сотник стал перебирать молотки, клещи и обжимы, тиски, напильники, бородки, зубила и подбойники, щёлкал языком. Русы - великие мастера в железном деле, равных им нет в окрестных землях. Родич в далёком степном улусе просил Куремсу добыть при случае русскую кузнечную снасть, и вот она - в руках. Возить её тяжело, но как не уважить богатого родича, который ведёт дела с купцами из Сурожа и Кафы, а в обмен за кузнечный инструмент сулил отару рунных овец и двух верблюжат?
– Сложи обратно в мешок и навьючь на свою лошадь!
В дальнем углу подворья шла запрещённая игра в кости, но Куремса делал вид, что не замечает.
– Наян, - окликнул один из десятников, - не пора ли нам погреться от урусутских изб?
– Подожди холодов, Сондуг.
– Куремса ухмыльнулся.
– Не забывай: нам ещё возвращаться.
Куремсу не зря учили в Орде грабёжным хитростям. Если войско пойдёт обратно тем же путём, можно добрать то, что ускользнёт из рук теперь. Надо выжигать мелкие деревни, оставляя кое-где большие сёла. В холодное время эти опустевшие сёла станут приманкой для попрятавшихся урусов, особенно для женщин с детьми. Набьются в избы и уж тогда-то Куремса постарается ворваться сюда первым.