Поле Куликово
Шрифт:
Под стеной кашевары разводили огонь. У ворот терема князя Серпуховского стояла стража, и это понравилось Олексе: Адам воеводствует всерьёз. Вспомнились серые глаза Анюты, но Олекса удержался от желания разыскать девушку. Он ещё не признавался себе в том, что и её глаза удержали его в Москве.
Из большой залы долетел голос Адама:
– Вы теперь - начальные люди, и по пустякам ко мне не бегать. Начальник, он потому так и называется, што всякому делу начало даёт. Кто же думает, што начальник должон
Олекса вошёл. В зале пахнуло на него дёгтем, зипунами и мужичьим потом. Увидел знакомые лица Клеща, Рублёва и Вавилы. Из бояр и священников - ни одного.
– Погодите, старшины, - удержал Олекса выборных, готовых покинуть терем.
– Мыслится мне, воевода, негоже нам силой неволить тех, кто стремится из города. Какие с них - ратники? Да и в Кремле тесно будет - народ валит к нам вовсю. Ну, как надолго засядем? Голод начнётся, хуже того - от стеснения хвори нападут. Придут холода - одних дров сколь потребуется всех-то обогреть.
– А я што говорил, Адам?
– поддержал боярина Рублёв.
– Пущай бегут, - пробасил Клещ, - токо пожитков им не выдавать.
– Это почему ж?
– Потому! Зачем татарин идёт со степи? Да за поживой. Нам, глядишь, откупаться от хана. Кто мечом не хочет - пущай нажитым добром делу послужит.
– Верно!
– удивился Адам.
– Решаем: путь беглецам - чист, но оставлять им лишь тягло, одежду и корм. Остальное - долой с возов. И штобы порядок построже блюсти, выезжать им лишь Никольскими воротами.
Когда старшины разошлись, Адам предложил:
– Пойдём-ка, Олекса Дмитрич, навестим владык в обителях. Сами не спешат к нам, а без них воеводствовать негоже. На бояр надежды мало - опять в терема позабились.
Олекса лишь глянул на дверь, ведущую в верхние покои, и стал оправлять меч.
Пахнуло дымом от догорающих мостов. В воротах появилось трое ополченцев, они вели скованного цепями человека, одетого в лохмотья, заросшего серым грязным волосом. Ввалившиеся глаза смотрели, как испуганные мыши из норок, нос на опавшем лице казался огромным.
– Што - за колодник?
– спросил Адам.
– В вельяминовском подвале на чепи сидел. Его, видать, забыли, дом-то - пустой. Стал выть собакой, а дружинники боярина Красного услыхали и нашли ево.
– Кто - таков? Пошто в подвал посажен?
Глаза метались, осматривая окружающих. Человек, кажется, плохо понимал происходящее: отчего опустел двор окольничего, где его бросили прикованного, почему небо - в дыму, с чего это на княжеском дворе хозяйничают простолюдины и одного из них именуют воеводой?
– Язык те отрезали?
– спросил Олекса.
– Имя? Откуда сам?
– Сибур - я, господин боярин. С Новагорода Великого, - ответил колодник.
– Имя - странное, нехристь, што ли?
– Христианин - я, христианин...
– Как в Москву попал? За што взят в цепи?
– Помилуй, великий боярин! С торговыми людьми шёл, обнесли меня злыдни, наклепали Вельяминову, будто татьбой промышлял. Он и велел в подвал кинуть. А за меня великие новгородские гости поручатся - и Купилка,
Адам хмурился. Колодник называл именитых купцов, да поди-ка проверь, что и они знают этого Сибура!
– Давно сидишь на цепи?
– Как бы тебе сказать, боярин... Счёт уж дням потерял. Месяца с два...
– Не уж то Вельяминов за то время сведать о тебе не мог?
– Не смею грешить на великого боярина - у него дел много, а я - человек маленький.
– Ну-ка, целуй крест, што не врёшь, - приказал Адам.
Колодник нашарил под рубахой крестик, дрожащей рукой сунул в провал бороды.
– Што будем делать, Олекса Дмитрич?
Звякнув цепями, колодник упал на колени:
– Помилуйте, бояре, по неправде страдаю. Отпустите вы меня за-ради Христа, молиться за вас стану. Дома жена уж извелась теперь с малыми.
– Сибур заплакал.
Чуял Олекса фальшь в этом носатом, да и Вельяминов - не таков, чтобы держать человека на цепи по навету. Но сердце податливо на слёзы, к тому же Олекса обычно имел дело с открытым врагом, прущим на тебя с обнажённым мечом. Махнул рукой.
– Раскуйте его, - приказал Адам.
– Дайте чего-нибудь на дорогу да отправьте вон. И пусть волосья обрежет - не то переполошит весь город.
Заглушая вороний грай, колокола церквей зазвонили к вечерне.
V
До Оки Тохтамыш не давал войску ни сна, ни отдыха. Он стороной обошёл Тулу, лежащую в пределах Рязани, его передовые отряды врасплох захватили городок Алексин, но Тарусу нашли пустой и помчались на Любутск. Уже многие сотни пленников тянулись позади вьючных караванов тылов Орды и сотни вьюков были набиты первой военной добычей: пока ещё не пресытившиеся грабежом воины хватали всё, что попадало под руку. Жечь селения Тохтамыш запретил, чтобы не выдать движение Орды. Он надеялся поживиться в Серпухове и пошёл с головным туменом к городу, рассчитывая напасть на него перед рассветом, когда люди спят и самую бдительную стражу одолевает дрёма. Иные из пленников утверждали, что в Серпухове находится брат великого князя московского знаменитый воин Владимир Храбрый. Этот князь стоил города, а то и удела - он мог стать в руках хана бесценным заложником или пугалом для Дмитрия. Не верил Тохтамыш, чтобы высокородный Серпуховской князь удовлетворялся при Дмитрии положением удельника.
Оку перешли вдали от Серпухова, перед закатом. Здесь, у переправы, рязанский князь, как и было условлено, откланялся хану и убыл восвояси. Впереди лежали только московские волости. К городу двинулись уже в темноте. В полночь облака озарились. Изумление Тохтамыша сменилось яростью. Не было сомнений: это Кутлабуга, тумен которого шёл с левой руки, нарушил приказ хана и первым ворвался в Серпухов. Крымчаки отличались особой беспощадностью в захваченных селениях - жгли, рвали всё, что попадало под руку, загоняли в полоны даже стариков, надеясь, что хоть кто-то выдержит невольничий путь до фряжских торговых городов, где можно сбыть всё.