Поле Куликово
Шрифт:
– Я повешу на суку этого табунщика за его жадность!
– поклялся Тохтамыш перед свитой.
Деревни близ Серпухова были пусты. Или сожжены. С лесистого холма, где остановился хан на рассвете, отряд воинов поскакал к чёрному пожарищу. Посланные в тумен Кутлабуги гонцы вернулись с известием, что крымчаки к Серпухову не приближались.
– Но кто сжёг город?
Свита молчала. Тохтамыш следил, как курились дымки над пепелищем, смешиваясь с туманом и распространяясь вокруг, смрад умирающего пожара стоял в воздухе, в горле першило. Даже птицы ушли от дыма, лишь какой-то зверь, поджав хвост, убегал в лес, завидя всадников.
Хан подумал об Олеге Рязанском: куда так поспешно ушёл этот князь? Не выхватил ли он добычу из-под носа повелителя Золотой Орды? Но когда охотится тигр, шакалы должны сидеть в норах, чтобы
Тохтамыш приказал сделать общий привал, выбрав открытые холмы в междулесье недалеко от сгоревшего Серпухова. Запретив устраивать торжественные встречи, он до вечера объезжал тумены. От чувства вины перед Кутлабугой за неправый гнев хан решил оказать честь темнику, разделив с ним ужин. К столу были позваны некоторые мурзы, а также старший сын Тохтамыша - царевич Зелени-Салтан, взятый в поход. Родившийся от первой жены хана, знатной княжны, чей род восходил к одному из сподвижников Повелителя Сильных, Зелени-Салтан по праву крови считался первым наследником трона, но Тохтамыш думал, что из его старшего способен выйти, может, неплохой сотник, ещё лучше - десятник, но не правитель царства. Тщедушный, не по годам замкнутый и угрюмый, этот двадцатидвухлетний "принц крови" был и жесток не по возрасту. Нет, то не жестокость сокола, ястреба или тигра, которую Тохтамыш почитал. Когда царевичу не исполнилось ещё и пятнадцати, отцу довелось увидеть, как сын со сверстниками, сынками мурз, травил собаками беглого раба-кипчака. Для царевича подобное занятие - позорно, однако отца ужаснул вид Зелени: скаля зубы, визжа и рыча, он прыгал в исступлении, словно хотел стать собакой и рвать человеческое мясо. То жестокость опьяневшего от крови волка или хорька. Тохтамыш отстегал сына плетью, но урок не пошёл на пользу, - видно, тут не случайная вспышка кровожадности, а природное свойство его отпрыска, черта вырождения. Тохтамыш стал примечать: сына тянет к пастухам, когда они режут скот, на охоте он старался вонзить нож в горло зверя, остановленного стрелой. В Самарканде, когда по приказу Тимура отрубали головы сотням мятежных узбеков, Зелени-Салтан, нарушив запрет отца, пошёл на казнь и красовался в первых рядах жадной до зрелищ толпы. Тимур сделал по этому поводу замечание - владыке Мавверанахра нравилось, если мурзы и ханы посылали наследников посмотреть, как он расправляется с непокорными, - и Зелени-Салтану сошло его ослушание. Однако тогда Тохтамыш дал себе слово, что старший сын не будет его преемником, ибо царевичу не пристало наслаждаться убийствами, самолично резать головы, умываться кровью людей, смазывать их жиром свои раны, как то делал прежде Тимур - сын мелкого бека, когда-то промышлявший разбоем. Тохтамыш выбрал Акхозю, потому что тот рос нормальным юношей. С годами и Акхозя научится жестокости, без которой нельзя стать правителем царства, но не опустится до кровожадности волка и тем не погубит себя. Были у Тохтамыша и другие сыновья. Но двадцатилетний Керимбердей - слишком завистлив, ленив и вспыльчив, Геремферден - слишком молод и похож на Керимбердея. Ближайшие наяны имеют тайный приказ хана: в случае его смерти на трон Золотой Орды сажать Акхозю. Вероятно, жёны Тохтамыша о чём-то догадывались, ненавидели Акхозю, и с десяти лет хан таскает его за собой во всех походах.
Перед ужином Тохтамыша разыскал начальник разведки Адаш и донёс, что следов чужого войска в окрестностях сгоревшего города нет. Свежие следы мужицких телег и гуртов скота тянутся на север и на закат - в леса по берегам Протвы. Тохтамыш позвал Адаша к
– Скажи, темник, что ты думаешь о сожжении Серпухова?
Кутлабуга отвёл взгляд:
– Я думаю, это объяснят тебе урусы.
– Что ты хочешь сказать?
– Глаза хана заледенели. Зелени-Салтан, сидящий напротив темника, ощерился, его суженные глазки скользили по жилистой шее Кутлабуги, словно он уже примеривался к ней с ножом или верёвкой.
– Великий хан, мои воины поймали в лесу несколько городских мужиков. Они говорят: Серпухов и деревни сожжены по приказу их воеводы.
– Он что, враг князю?
– Я сначала тоже так подумал, но они крестились и уверяли: воевода исполнил волю князя.
Тохтамыш не поверил. Со многим он встречался, но такого, чтобы люди сжигали свои жилища, даже и, покидая их, прежде не видел. Человек, пока жив, надеется когда-нибудь воспользоваться брошенным или спрятанным добром.
– Почему они это сделали? Они ведь знают: мы не поселяемся в их домах.
– Наверное, они не хотели ничего оставлять нам, - ответил Кутлабуга.
– В покинутых жилищах что-то можно ещё найти.
– А как думаешь ты, Зелени-Салтан?
– Хан, отпив из чаши, оборотился к сыну. Тот оскалил в усмешке зубы:
– Темник ищет на войне добычи, я ищу силы и радости, поэтому думаю по-другому. Урусы знали, что мы всё равно сожжём город, они не оставили нам этой радости. Я им припомню!
Кутлабуга ухмыльнулся, спрятал лицо за опрокинутой в рот чашей. Он не упускал случая поиздеваться над глупостью старшего царевича, зная, что хан в наследники прочит другого. Но при отце смеяться над глупыми детьми опасно. Кутлабугу Зелени-Салтан ненавидел смертельно.
– А что думаешь ты, главный харабарчи Адаш?
– Повелитель, урусы хотят создать перед нами пустыню, где мы не найдём добычи и пищи. Таким образом, они думают вынудить нас к отступлению. Ведь войска им уже не собрать.
В глазах хана пробудился интерес, он задумался, потягивая напиток, посмотрел на тысячника Карачу. Тот ещё десятником и сотником ходил в русские земли, зорил Нижний, Рязань, литовские городки.
– Я думаю, повелитель, сказанное здесь - истина, но не вся. Сжигая город, князь решил вызвать тревогу в своей земле. Ведь зарево горящего города ночью видно далеко.
Ели в молчании. Слуги входили, меняя блюда: за варёной бараниной последовал обильно политый маслом разварной рис. Свежий овечий сыр, айран сменились копчёными языками. Наконец, подали костный мозг жеребёнка с жареным просом. Гости начали рыгать, и слуги внесли сладости: шербет, кусочки плавленого сахара, сушёный виноград, засахаренные орехи, семечки арбуза и дыни. Обильно лились в чаши кумыс, просяное пиво и сладкое лёгкое вино. Нетронуто стояли на скатертях кувшины с аракой. Хан любил видеть пьяных в своём застолье - это все знали, - но только в дни мира. Напиться допьяна в военном походе - всё равно, что совершить воинское преступление. Правда, наказание в этом случае было самым лёгким: пьяницу зашивали в мешок и бросали в воду, в то время как за трусость в бою, оставление поста, неповиновение начальнику, сообщение ложных сведений ломали хребёт, вырезали сердце у живых и четвертовали. Но всё же хлебать воду, сидя в мешке на дне кишащего пиявками болота, не хотелось.
– Теперь я увидел: русы - беспощадный враг, - заговорил хан.
– Видно, слухи об их добродушии - преувеличены. Они подняли зажжённый факел - пусть же на себя и пеняют.
Мурзы притихли, один Зелени-Салтан чавкал, жуя орехи.
– У тебя, Кутлабуга, быстрые и неутомимые всадники. Пусть эту ночь они отдохнут, завтра же оставь на месте три тысячи, остальные рассыпь на сотни. То же сделает Кази-бей. Ваши сотни распространятся вокруг на два дневных перехода. Не пропускать ни одной деревни - выжигать дотла. Сейчас - пора урожая, кормите коней зерном - не отощают. В полон брать лишь тех, кто выдержит пешую дорогу до Сарая и Крыма, остальных убивайте. Пленных русских воинов присылать ко мне.