Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

Он пошёл к двери, распластав полы малинового охабня, бояре отступали с дороги. Хлопнула дверь.

– Господи Исусе, што теперича будет?
– простонал Квашня.
– А ты, Васька, как смел государю перечить? Разбранил - эко дело!
– брань на вороту не виснет. На то он - и государь, штобы построжиться - кто нас, бояр, жучить-то будет?

– Дмитрий Михалыч, поди, хоть ты за ним, успокой, он тебя любит, - попросил Свибл.

– Не надо за ним ходить, - сказал Боброк-Волынский.
– Правый гнев - што гроза, гремит недолго. Давайте подумаем, кого в Москву воеводой пошлём.

– Ну, братец, сука вилючая!
– ругнулся в углу молодой Михаил Морозов.
– Навеки род наш опозорил.

Сам поеду, отыщу и заставлю в Москву воротиться, хотя бы простым ратником.

– Доброе дело, Миша, - кивнул Тимофей Вельяминов.
– А я бы согласился повоеводствовать.

– Большой полк - на тебе, Тимофей, - сказал Боброк.

– Коли доверит мне государь, готов ехать сейчас же, - вызвался старший Ольгердович.

– И тебе нельзя, Дмитрий. Ты в поле не раз испытан. Может случиться битва, как на Непрядве, а опытных воевод у нас мало. Москва - не вся Русь.

– Может, Свибла?

– Эх, государи мои, стар уж я ратничать, - вздохнул седовласый боярин.
– Два года назад вовсю мечом управлялся, а ныне, боюсь, со стены ветром сдует. В Москве народ языкастый - просмеют. Вот чего я думаю: там теперь нужен человек именитый, хотя бы и молодой. Адама я знаю - хват. Порядок он со своими выборными устроит как надо. Воевода сидельцам необходим - вроде княжеской хоругви. Конешно, в воинском деле соображать должон.

– Золотое - твоё слово, Фёдор Андреич, - откликнулся Боброк.
– И далеко за таким ходить не надо. Чем Остей - не воевода? Внук Ольгерда, под Смоленском и Псковом отличился, тевтонов бил, в осаде полоцкой сиживал. Наш язык не хуже свово знает, крещён опять же православным обычаем, как и его великий дед.

Бояре посматривали на Остея. Молодой литвин стоял среди раздавшегося собрания натянутый, как тетива, рука вцепилась в отворот зелёного жупана, смуглое лицо пылало смущением.

– Ты-то чего скажешь, дядюшка?

Дмитрий Ольгердович дёрнул себя за сивый ус и покряхтел:

– Не молод ли?

– И-и, государь мой!
– Свибл зевнул и перекрестил рот.
– Молодость - не укор. Донской в девять лет рати водил.

– При нём тогда вон какие соколы были - ты, Фёдор Андреич, да Вельяминов покойный, да Кобыла, да Боброк, да Минин, да Монастырёв, да иные.

– Думаешь, на стенах Адам с выборными будут хуже нас?

– Сам чего скажешь, Остей?
– спросил старший Вельяминов.

– Когда мне Донской поверит - умру за Москву!
– ответил молодой князь срывающимся голосом.

– Умереть не хитро, Остей, город отстоять надо...

Уходила на восток гроза, очищалось небо, в белёсой пене ещё бушевало Плещеево озеро.

На другой день после веча толпы посадских и беженцев хлынули в Кремль. В шуме и толкотне старшины сбивались с ног, разводя людей. Посадские, зареченские, загорские хотели поселиться вместе и поближе к своим сотням, поставленным на стены. Это было важно и для крепости осады. К полудню начал водворяться порядок. Для покидающих Москву отвели Никольские ворота. Здесь, близ стены, стояли пустые житницы купца Брюханова. Хитрюга-лабазник, едва донеслись тревожные вести из Казани, снарядил обозы в Торжок, будто на большие осенние торжища, и когда в Москве ударил первый набат, в его доме и клетях - шаром покати. Лишь наёмный работник Гришка Бычара храпом сотрясал по ночам стены пустого амбара. Оставшись без дела, он пристал к воротникам, а в брюхановские амбары складывали добро, отнятое у бегущих из города. Что поценнее, бросали в лари, поставленные в воротах, и дьяк из чернецов каждую вещь записывал в книгу. Ни просьбы, ни слёзы, ни брань, ни угрозы нажаловаться государю не помогали - воротники оставляли беглецам лишь тягло да самое необходимое в пути.

Поезд великой княгини покидал Кремль после полудня. Боярин Красный повёл его к Фроловским воротам,

очищая дорогу криком и напускной суровостью стражи. За княжеским поездом двигался санный возок Киприана, охраняемый его дружиной, тянулись повозки с митрополичьей казной, библиотекой и утварью. Все обозники - в монашеском одеянии. Народ приметил сани владыки и становился на колени вдоль улицы. Киприан, откинув кожаный полог, стоял суровый, огнеглазый, с золотым крестом в руке, и благословлял людей на обе стороны. Москвитяне не знали, что владыка покидает стольную. Прошёл слух, будто Сергий Радонежский направился в столицу пешком, и народ вывел свою догадку: митрополит, мол, отправился встречать святого.

С княгиней находилась лишь кормилица, она держала голубой свёрток с новорождённым, старшие дети ехали отдельно. Евдокия была ещё слабой, она плакала, крестясь на храмы в окошке возка, всматривалась сквозь слёзы в человеческие толпы. Гул множества голосов пугал её. Терема и соборы отчуждались, теряли домашнюю приближённость - в Кремле не стало прежних хозяев, здесь царила новая жизнь и новая власть, олицетворённая в сермяжных толпах, которые прежде кипели где-то за каменными стенами, за рядами дружинников, проникая к ней лишь просителями, странниками да монахами. Теперь эти толпы захлестнули мир, наполнив его говором, духом армячины, дёгтя и овчинных шуб. Она растерялась, чувствуя себя в Кремле лишней и беззащитной, оттого-то знакомое лицо в толпе подняло её с подушек.

– Останови!
– Она приняла ребёнка у кормилицы, и та передала приказание ездовому.

– Видишь боярыню в синей кике с ребёнком? Приведи её!..

Седоусый дружинник наклонился с седла к окошку:

– Чего прикажешь, матушка-государыня? Может, нездоровится тебе?

– Спаси Бог, ничего не надо.

В толпе услышали разговор, и женщины хлынули к возку, стараясь коснуться его руками. Евдокию считали в Москве затворницей и заступницей сирых. Многие в душе не одобряли князя, оставившего её, больную, с детьми в городе, которому угрожали бедствия осады.

– Благослови, страдалица!

– Покажи нам хоть личико своё!..

Улыбаясь, с невысохшими глазами Евдокия приблизилась к окошку бледным лицом. Дружинники пытались оттеснить народ.

– Дай им чего-нибудь, Семён!
– попросила Евдокия старшего.

– Денег, што ли? Дак не того оне хотят. И нет у меня.

Увидев княгиню и услышав её голос, женщины прорвались между конными, и Евдокия, повинуясь внезапному чувству, протянула в окошко сына. Множество рук устремились к свёртку. Женщины, оказавшиеся близко, успевали поцеловать атлас, моча его слезами, послышались рыдания, они заглушили плач ребёнка, и Евдокия, заливаясь слезами, не заметила, как рядом оказалась вернувшаяся кормилица с молодайкой. Княгиня поняла: нет у неё роднее этих незнакомых людей, нет и разницы между ними и ей, оставляя их, она теряет себя, и готова была выскочить, но уже тронулся возок, ездовой щёлкнул бичом, кони понесли и толпа отстала. Не вольна - великая княгиня в выборе своего места. Отерев лицо от слёз и передав сына кормилице, она глянула на сидящую напротив молоденькую маму с малышкой на коленях. Девочка таращила глазёнки на плачущую тётю в красивом наряде.

– Дарья, это Господь привёл тебя на мою дорогу.

– Матушка Евдокия Дмитриевна, как же ты, не оправясь да с этакой крохой, в дальний путь решилась?

– Што делать, милая? Бросили нас мужья, самим искать их надобно.
– Улыбнулась мокрыми глазами.
– Да вот Небо сжалилось надо мной, послало такую попутчицу.

Дарьины ресницы вскинулись.

– Я же на час в храм пошла - куда мне в дорогу? Што на мне - то и со мной.

– Дочка с тобой - и ладно.

– Не могу я, государыня.
– Дарья растерялась.
– Хозяйство там... Аринка... Олекса Дмитрич, наш крёстный, обещался зайти нынче вечером.