Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Киреевский Иван Васильевич

Этимъ объясняется, можетъ быть, и безмрное сочувствіе къ Гоголю нкоторыхъ, и неимоврныя нападенія на него другихъ.

О многихъ книгахъ, вышедшихъ въ прошедшемъ году, Москвитянинъ не усплъ еще извстить своихъ читателей. Мы постараемся теперь, хотя отчасти, дополнить этотъ недостатокъ.

Молитва Св. Ефрема Сирина, Бесды на Св. Четыредесятницу. Харьковъ. Въ Универс. Тип. 1844 года.

О грх и его послдствіяхъ, Бесда на Св. Четыредесятницу, Харьковъ. Въ Унив. Тип. 1844 года.

Все, выходящее изъ-подъ пера преосвященнаго Иннокентія, принадлежитъ не одному богословію; оно составляетъ вмст богатое украшеніе нашей словесности вообще. Въ этомъ послднемъ отношеніи желаемъ мы выразить впечатлніе, произведенное на насъ этими двумя книгами.

Произведенія преосвященнаго Иннокентія представляютъ особенный характеръ духовнаго краснорчія, выражающійся боле или мене во всхъ его сочиненіяхъ, но преимущественно обозначившійся въ его двухъ Седмицахъ — Страстной

и Свтлой. Однако, не смотря на то, что эта особенность характера весьма ощутительна для каждаго читающаго, она легче можетъ быть отличена чувствомъ, чмъ выражена словами, — и если бы отъ насъ потребовали ея опредленія, то мы затруднились бы обозначить ее какою либо формулой. Краснорчіе, теплота, ясность мыслей, живость представленій, — вс эти качества могутъ принадлежать и другимъ проповдникамъ; но между тмъ, читая преосвященнаго Иннокентія, вы ясно понимаете, что въ дйствіи его слова есть нчто особенное, исключительно ему принадлежащее. За неумніемъ сказать нашу мысль кратко, постараемся объяснить ее хотя описательно.

Духовное краснорчіе иметъ дв стороны, слагается изъ двухъ частей, изъ двухъ силъ, которыми оно дйствуетъ. Одна заключается въ изложеніи вчныхъ истинъ, неизмняемо живущихъ въ Церкви; другая состоитъ въ примненіи этихъ вчныхъ, неизмняемыхъ ученій къ тмъ вчно измняющимся обстоятельствамъ времени и мста, въ которыхъ проповдникъ застаетъ своихъ слушателей. Если бы первая часть, т. е., изложеніе истины, была одна необходимая для поученія, то въ такомъ случа не нужно было бы говорить проповди; достаточно было бы повторять однажды составленный катихизисъ. Если бы вторая стихія проповди, т. е., примненіе вчныхъ истинъ къ измняющимся обстоятельствамъ, относилась единственно къ тмъ безпрерывно возвращающимся недостаткамъ человка, въ которыхъ онъ, по всегдашней слабости своей природы, можетъ одинаково находиться во всякое время, не смотря на различіе временъ; если бы проповдь, говорю я, ограничивалась только тми увщаніями и возбужденіями, которыя во вс вка и у всхъ народовъ равно необходимы для поддержанія вры и жизни православной противъ всегдашняго враждованія страстей, неразумія и соблазновъ, — то въ такомъ случа весьма достаточно было бы для насъ богатаго наслдства древнихъ Отцевъ, и слово новое могло бы казаться почти излишнимъ посл всего уже прежде сказаннаго великими столпами Церкви. Но между тмъ, не смотря на все душепитательное, что мы можемъ почерпнуть въ писаніяхъ древнихъ Учителей, мы чувствуемъ однакоже, что кром того намъ необходимо еще подкрпительное слово современнаго намъ пастыря, близкаго свидтеля нашихъ особенныхъ недоумній и немощей, разршителя нашихъ новыхъ затрудненій, утшителя при новыхъ бдствіяхъ, указателя пути при новыхъ заблужденіяхъ, вразумителя при новыхъ сомнніяхъ, возникающихъ, можетъ быть, изъ одного корня, но являющихся въ каждое время въ новомъ вид, съ новыми самооправданіями, съ новыми обольщеніями. Потому мы думаемъ, что, кром другихъ существенныхъ качествъ, достоинство современности есть одно изъ необходимыхъ условій для сильнаго дйствія рчи на слушателей.

Вс знаменитые проповдники имли это качество въ большей или меньшей степени. Особенность каждаго времени давала особенную краску ихъ краснорчію.

Въ наше время, кажется, главная болзнь человка состоитъ не въ излишеств какой либо страсти, не въ незнаніи какой либо истины и не въ случайномъ недоразумніи какого либо вопроса; мы замчаемъ, напротивъ, вмсто односторонней напряженности, боле общее разслабленіе сердца, противоположное всякой страстности и пригнетающее человка къ низкимъ цлямъ и побужденіямъ, не отъ избытка его неустроенныхъ порывовъ, но отъ недостатка внутренней способности ко всякому сильному стремленію. Вмсто незнанія, страдаемъ мы, кажется, излишнимъ многознаніемъ, равно заботясь о изученіи истиннаго и ложнаго, равно признавая полезное и вредное, и, запутавшись въ многомысліи, часто смшиваемъ самое разнородное, подчиняясь общему, безразличному впечатлнію взаимно уничтожающихся воздйствій добра и зла, одинаково доступныхъ нашему, ни горячему, ни холодному, сочувствію.

Противъ этой господствующей немощи нашего времени, душевной холодности и умственной запальчивости, сердечной вялости и мысленной вседвижимости, разслабленной, себялюбивой изнженности, и напряженной діалектической мечтательности, — духовному пастырю возможны два способа врачеванія: или дйствовать прямо на сердце и, согрвая его живыми образами, возбуждая очевидными представленіями, увлекая теплыми изображеніями Божественнаго и Святаго, — такъ сказать, по слдамъ чувства, наводить мысль на путь спасенія; или дйствовать непосредственно на разумъ, строгимъ судомъ очистить истину отъ лжи, глубокомысленнымъ и яснымъ доводомъ разршить запутанное, обличить мнимое, прояснить темное, отрзать сомнительное, утвердить врное, устроить блуждающую мысль, такъ сказать, образумить ее, и потомъ уже, на предварительно утвержденномъ основаніи внутренняго сознанія, назидать умственную и сердечную жизнь человка въ духовной нераздльности всхъ частныхъ его способностей.

Эти два противоположные способа дйствованія противъ двухъ коренныхъ недостатковъ нашего времени принадлежатъ, кажется, преимущественно двумъ великимъ современнымъ учителямъ нашей Церкви и составляютъ особенность характера ихъ духовнаго краснорчія, — не такъ, однакоже, чтобы одна особенность исключала другую, но такъ, что каждая вмщаетъ въ себ противоположную, какъ свою необходимую, но подчиненную силу.

Потому, если слово пр. Иннокентія (ибо теперь имемъ

мы въ виду выразить наше мнніе исключительно о характер его краснорчія), если слово его, проникнутое живостію какъ бы непосредственнаго воззрнія на изображаемыя имъ событія, согртое приложеніемъ высшихъ истинъ къ очевидному и, такъ сказать, осязательному обозначенію нашей современной жизни, если оно и рдко касается вопросовъ догматическихъ, рдко стремится разршить сомннія мысленныя — то тмъ не мене, дйствуя прежде на чувство, оно не только не забываетъ умственнаго устроенія нашего современнаго многомыслія, но (что составляетъ особенность его краснорчія), не говоря о нихъ, самымъ способомъ сердечнаго возбужденія оно уже отвчаетъ на т умозрительные вопросы, на то утонченное раздвоеніе ума, которые составляютъ отличительный характеръ нашего вка. Читая пр. Иннокентія, вы чувствуете, что ему не безызвстны ваши мысленныя волненія; что вся гордость разумнаго развитія, вс хитросплетенія современной науки, не могутъ представить ему никакого новаго возраженія, еще незнакомаго его многотрудившейся мысли, еще непобжденнаго врою въ глубин внуренняго сознанія. Этимъ, кажется, объясняется всеобщее дйствіе его проповди, равно согрвающей сердце человка безграмотнаго и многоученаго: это теплое слово вры твердой, не безсознательной, но уже испытавшей упорную борьбу съ разумомъ, вры мыслящей и непобдимо прошедшей сквозь вс нападенія свтской мудрости, сквозь вс затрудненія оторвавшейся отъ неба науки.

Но, если справедливо сказанное нами, то неоспоримо и то, что произведенія пр. Иннокентія тмъ боле должны имть дйствіе, чмъ боле выражается въ нихъ замченная нами особенность его силы. Примняя же сказанное нами къ тмъ двумъ книгамъ, по поводу которыхъ мы начали это разсужденіе, мы сознаемся, что, не смотря на вс ихъ достоинства, не умли мы найти въ нихъ тхъ отличительныхъ качествъ, которыми согрты другія произведенія преосвященнаго. Признаемся также, что вина этому заключается не въ книгахъ, читанныхъ нами, но въ насъ, ихъ читавшихъ. Потому, мы не судимъ ихъ достоинства, только выражаемъ впечатлніе ихъ на насъ, зная притомъ, что для лучшей части читателей преосвященнаго впечатлніе это будетъ совершенно иное, ибо чмъ полне, чмъ выше раскрывается жизнь духовная въ человк, тмъ совершенне отлучается онъ отъ минутныхъ волненій времени, тмъ мене нуждается въ новомъ, въ еще несказанномъ, въ современномъ, и тмъ боле смысла получаютъ въ глазахъ его истины вчныя, хотя всмъ извстныя, но всегда новыя для его благочестиваго вниманія, истины душеполезныя, святыя, во всякое время равно принадлежащія святой Церкви, и теперь ясно и врно повторенныя ея знаменитымъ пастыремъ.

О воспитаніи дтей въ дух Христіанскаго благочестія.

Москва. Тип. Авг. Семена.

Эта книга, передланная съ Нмецкаго, заключаетъ въ себ весьма много полезныхъ наставленій, сказанныхъ хорошимъ, чистымъ и правильнымъ языкомъ. Вроятно, это только введетъ въ боле полное изложеніе науки воспитанія; ибо общія истины, выраженныя здсь, тогда только получатъ настоящую цну, когда будутъ соединены съ замчаніями практическими, могущими указать путь къ достиженію цли, здсь обозначенной. Лучшее средство — сдлать хорошій совтъ небезполезнымъ, заключается въ томъ, чтобы дать возможность его исполнить.

Фаустъ, трагедія, соч. Гёте. Переводъ первой и изложеніе второй части. Ж. Вронченко. 1844 г. Въ привил. тип. Фишера. С.-Петербургъ.

Удивительно, сколько жизни въ геніальномъ созданіи! Фаустъ — полу-романъ, полу-трагедія, полу-философская диссертація, полу-волшебная сказка, полу-аллегорія, полу-правда, полу-мысль, полу-мечта, полу-музыка, но всего мене театральное зрлище; не смотря на то, однако, въ 1829 году былъ поставленъ Тикомъ на Дрезденскій театръ. Вс думали тогда, что Фаустъ будетъ убитъ сценою, — и ошиблись. Дйствіе, которое онъ произвелъ на театр, еще усилило то впечатлніе, которое онъ производитъ въ чтеніи. Теперь произведенъ надъ нимъ другой опытъ: Фаустъ, не переводимый Фаустъ, — явился въ Русскомъ перевод, буквально врномъ, но далеко не поэтически врномъ. Мы думали: Фаустъ безъ поэзіи языка — то же, что красавица безъ молодости; мы начали читать его съ этимъ предубжденіемъ: первыя страницы были невыносимы; почти каждое слово, напоминая подлинникъ, тмъ непріятне оскорбляло наше воспоминаніе. И что же? Когда мы прочли нсколько сценъ, то уже не могли боле оторваться отъ книги. Внутренняя поэзія Фауста овладла воображеніемъ нашимъ, и этотъ блдный, но совстливо точный и удивительно врный по смыслу переводъ произвелъ на насъ почти такое же дйствіе, какое могло бы произвести перечитываніе оригинала.

Мы благодаримъ г. Вронченка за это наслажденіе; благодаримъ его и за то, что онъ не исказилъ смысла фальшивою поддлкою, но съ довренностію къ внутренней сил геніальной мысли и съ самоотверженіемъ автора, достойнымъ уваженія, предпочелъ безцвтность стиха ложному колориту.

Первая часть Фауста переведена вполн; вторая — изложена только въ сущности; къ обимъ частямъ приложенъ общій обзоръ.

Любопытно видть, какое дйствіе произведетъ Фаустъ на нашу словесность. Конечно, онъ не совсмъ новость, потому что большей части образованныхъ читателей онъ извстенъ въ оригинал. Однако же, всмъ незнавшимъ по-Нмецки онъ былъ незнакомъ, потому, что Французскіе переводы не даютъ объ немъ никакого понятія. Говорятъ, есть превосходный переводъ на Англійскій языкъ; но намъ не случалось его видть. Впрочемъ и то правда, что произведеніе геніальное чужой словесности, хотя и знакомое намъ на чужомъ язык, совсмъ иначе дйствуетъ на литературную образованность нашу, когда явится въ одежд нашего роднаго слова. Даже и то не остается безъ полезнаго дйствія, когда мы замчаемъ слабость перевода, и какъ и почему наше слово еще не доросло до нкоторыхъ значеній.