Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
„Еще могъ бы я погубить его тогда, когда бы въ природ нашлось такое мсто, съ горами, съ пригорками, съ лсами, съ долинами, съ рками, съ ущельями, такое мсто, которое было бы такъ прекрасно, чтобы Нуррединъ, засмотрвшись на него, позабылъ хотя на минуту обыкновенныя заботы текущаго дня”.
„Тогда мои чары могли бы на него дйствовать”.
„Но на свт нтъ такой красавицы, нтъ въ мір такого старика, нтъ такой псни, и нтъ такого мста въ природ”.
„Потому Нуррединъ погибнуть не можетъ”.
„А теб, Китайскій царь, спасенья нтъ и въ чародйствахъ”:
При этихъ
„Погоди еще, царь Китайскій! еще есть одно средство погубить твоего врага. Смотри: видишь ли ты звзду Нуррединову? Высоко, кажется, стоитъ она на неб; но, если ты захочешь, мои заклинанья пойдутъ еще выше. Я сорву звзду съ неба; я привлеку ее на землю; я сожму ее въ искорку; я запру ее въ темницу крпкую, — и спасу тебя; но для этого, государь, долженъ ты поклониться моему владык и принести ему жертву подданническую”.
Оригеллъ согласился на все. Трынь-трава закурилась, знакъ начерченъ на земл, слово произнесено, и обрядъ совершился.
Въ эту ночь, — войска отдыхали и въ город и въ стан, — часовые молча ходили взадъ и впередъ, и медленно перекликались; — вдругъ: какая-то звздочка сорвалась съ неба и падаетъ, падаетъ — по темному своду, за темный лсъ; часовые остановились: звзда пропала — куда? неизвстно; только тамъ, гд она падала, струилась еще свтлая дорожка, и то на минуту; — опять на неб темно и тихо; — часовые опять пошли своею указною дорогою.
На утро оруженосецъ вошелъ въ палатку Нурредина: „Государь! какой-то монахъ съ горы Араратской проситъ видть свтлое лицо твое; онъ говоритъ, что иметъ важныя тайны сообщить теб”.
„Впусти его!”
„Чего хочешь ты отъ меня, святой отецъ? Государь! шестьдесятъ лтъ не выходилъ я изъ кельи, въ звздахъ и книгахъ испытуя премудрость и тайны созданія. Я проникъ въ сокровенное природы; я вижу внутренность земли и солнца: будущее ясно глазамъ моимъ; судьба людей и народовъ открыта передо мною!...”
„Монахъ! чего хочешь ты отъ меня?”
„Государь! я принесъ теб перстень, въ которомъ заключена звзда твоя. Возьми его, и судьба твоя будетъ въ твоихъ рукахъ. Если ты наднешь его на мизинецъ лвой руки и вглядишься въ блескъ этого камня, то въ немъ предстанетъ теб твое счастіе; но тамъ же увидишь ты и гибель свою, и отъ тебя одного будетъ зависть тогда твоя участь, великій государь...”
„Старикъ! — прервалъ его Нуррединъ, — если все сокровенное открыто передъ тобой, то какъ же осталось для тебя тайною то, что давно извстно всему міру? — Можетъ быть только ты одинъ не знаешь, столтній отшельникъ, что судьба Нурредина и безъ твоего перстня у него въ рукахъ, что счастіе его заключено въ меч его. Не нужно мн другой звзды, кром той, которая играетъ на этомъ лезві, — смотри, какъ блещетъ это желзо — и какъ уметъ оно наказывать обманщиковъ!...”
При этомъ слов Нуррединъ схватилъ свой мечъ; но когда обнажилъ его, то старый монахъ былъ уже далеко за палаткою царскою, по дорог къ непріятельскому стану. Черезъ нсколько минутъ оруженосецъ снова вошелъ въ ставку Нурредина.
„Государь!
„Гд онъ? Приведи его сюда?”
„Оставя мн перстень, онъ тотчасъ же скрылся въ лсу, который примыкаетъ къ нашему лагерю, и сказалъ только, что придетъ завтра”.
„Хорошо. Оставь перстень здсь, и когда придетъ монахъ, пусти его ко мн”.
Перстень не блестлъ богатствомъ украшеній. Круглый опалъ, обдланный въ золот просто, тускло отливалъ радужныя краски.
„Не уже ли судьба моя въ этомъ камн? — думалъ Нуррединъ. Завтра врне узнаешь ты свою судьбу отъ меня, дерзкій обманщикъ!...” И между тмъ царь надвалъ перстень на мизинецъ лвой руки и, смотря на переливчатый камень, старался открыть въ немъ что нибудь необыкновенное.
И въ самомъ дл, въ облачно-небесномъ цвт этого перстня былъ какой-то особенный блескъ, котораго Нуррединъ не замчалъ прежде въ другихъ опалахъ. Какъ будто внутри его была спрятана искорка огня, которая играла и бгала, то погасала, то снова вспыхивала, и при каждомъ движеніи руки разгоралась все ярче и ярче.
Чмъ боле Нуррединъ смотрлъ на перстень, тмъ ясне отличалъ онъ огонекъ, и тмъ прозрачне длался камень. Вотъ огонекъ остановился яркою звздочкой, глубоко внутри опала, котораго туманный блескъ разливался внутри нея, какъ воздухъ вечерняго неба, слегка подернутаго легкими облаками.
Въ этомъ легкомъ туман, въ этой свтлой, далекой звздочк было что-то неодолимо привлекательное для царя Сирійскаго; не только не могъ онъ отвести взоровъ отъ чудеснаго перстня, но, забывъ на это время и войну и Оригелла, онъ всмъ вниманіемъ и всми мыслями утонулъ въ созерцаніи чудеснаго огонька, который, то дробясь на радугу, то опять сливаясь въ одно солнышко, выросталъ и приближался все больше и больше.
Чмъ внимательне Нуррединъ смотрлъ внутрь опала, тмъ онъ казался ему глубже и бездонне. Мало по малу золотой обручикъ перстня превратился въ круглое окошечко, сквозь которое сіяло другое небо, свтле нашего, и другое солнце, такое же яркое, лучезарное, но какъ будто еще веселе и не такъ ослпительно.
Это новое небо становилось безпрестанно блестяще и разнообразне; это солнце все больше и больше; вотъ оно выросло огромне надземнаго, еще ярче, еще торжественне, и хотя ослпительно, но все ненаглядно и привлекательно; быстро катилось оно ближе и ближе; или, лучше сказать, Нуррединъ не зналъ, солнце ли приближается къ нему, или онъ летитъ къ солнцу.
Вотъ новое явленіе поражаетъ его напряженныя чувства: изъ-подъ катящагося солнца исходитъ глухой и неявственный гулъ, какъ бы ревъ далекаго втра, или какъ стонъ умолкающихъ колоколовъ; и чмъ ближе солнце, тмъ звонче гулъ. Вотъ ужъ слухъ Нурредина можетъ ясно распознать въ немъ различные звуки: будто тысячи арфъ разнострунными звонами сливаются въ одну согласную пснь; будто тысячи разныхъ голосовъ различно строются въ одно созвучіе, т умирая, т рождаясь, и вс повинуясь одной, разнообразно переливчатой, необъятной гармоніи.