Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
О роман О. П. Шишкиной: Прокопій Ляпуновъ.
Мы спшимъ, съ позволенія почтенной сочинительницы, раздлить съ читателями нашими то удовольствіе, которое доставило намъ чтеніе первыхъ главъ изъ новаго ея романа. Великое время, которое онъ возбуждаетъ въ воспоминаніи, живость разсказа, прекрасный слогъ, талантъ автора, ея любовь къ отечеству, ея добросовстное желаніе понять и представить въ настоящемъ вид событія нашей прошедшей жизни, — все это даетъ большое достоинство ея произведеніямъ и позволяетъ намъ общать читателямъ еще боле интереса отъ этого новаго сочиненія, ибо предметъ повствованія становится здсь еще живе и многозначительне, чмъ въ первомъ ея роман, которому этотъ служитъ продолженіемъ.
Но то уваженіе, которое мы имемъ къ литературнымъ заслугамъ сочинительницы, налагаетъ на насъ обязанность, не ограничиваясь общими похвалами, сказать откровенно мнніе наше объ
Историческій романъ явился на свтъ не потому только, что Вальтеръ Скоттъ понялъ въ немъ возможность новаго рода литературныхъ произведеній. Онъ былъ слдствіемъ господствующаго тогда стремленія Европы: оживить въ умахъ, воскресить въ воображеніи старый бытъ, уничтоженный новымъ и снова возвращенный возстановленіемъ прежняго порядка вещей, разрушеннаго революціей и Наполеономъ. Англія, живущая неразрывнымъ развитіемъ преданія, Англія, самый ожесточенный, неумолимый, задушевный врагъ Наполеона, была естественно впереди этого стремленія къ возстановленію стараго, прошедшаго; но и въ Англіи самой боле всего сочувствовало съ этимъ направленіемъ то сословіе, котораго вся сила и вся значительность заключается въ сохраненіи стараго, передъ напоромъ новизны. Вотъ отъ чего родоначальникъ историческихъ романовъ могъ явиться только въ Англіи, среди ея аристократіи, въ минуту всеобщаго движенія къ прежнему порядку вещей. Вотъ отъ чего романы его, какъ новое поэтическое и вмст учено-врное выраженіе этого направленія, имли успхъ невроятный. И послдователи Вальтеръ Скотта, изъ которыхъ, впрочемъ, ни одинъ не сравнялся съ нимъ въ исторической врности красокъ и литературномъ достоинств изложенія, — отъ того даже самые бездарные его послдователи, не остались безъ читателей, покуда продолжалось это общее направленіе. Историческій романъ сталъ въ одинъ разрядъ съ мебелью рококо, съ поддлкою подъ прежнія фижмы, съ гербами на ливреяхъ возвратившихся эмигрантовъ, т. е., сдлался дломъ моды, всегда основанной на какой нибудь сокрытой, хотя часто изуродованной мысли.
Но отъ чего мы Русскіе, у которыхъ посл Наполеона ничего не возстановлялось, кром стнъ Москвы, ничто не обращалось изъ новаго въ старое, отъ чего мы такъ увлеклись этою модою? Это можетъ объясниться только тмъ, что литературная жизнь наша питается сочувствіемъ не съ нашею жизнію, а съ иноземными гостиными.
Замтимъ однако, что этотъ родъ словесности самъ по себ, независимо отъ моды, иметъ великіе недостатки. Главный изъ нихъ тотъ, что достоинство его зависитъ не столько отъ литературнаго таланта, сколько отъ глубокаго изученія исторіи и отъ врности мстныхъ красокъ. Ибо при малйшей неврности онъ падаетъ ниже всякаго фантастическаго вымысла, который и въ невозможномъ иметъ свою внутреннюю правду; между тмъ какъ правда романа историческаго только вншняя, относительная къ исторіи, оскорбляя которую, онъ оскорбляетъ и умъ, и память, и чувство читателя, и лишается въ глазахъ его всякой цны. Успхъ дурныхъ романовъ ничего не доказываетъ; онъ свидтельствуетъ только, что большинство читателей въ знаніи исторіи было еще ниже сочинителя, и больше ничего.
Въ наше время, когда изданіемъ столькихъ драгоцнныхъ и неизвстныхъ прежде памятниковъ старины распространился новый свтъ на нашу прошедшую жизнь, и возбудилось къ ней общее вниманіе, общая любовь мыслящихъ людей, историческій романъ могъ бы имть новый существенный смыслъ; но за то требуетъ и новыхъ труднйшихъ условій.
Кром того, что мы теперь, познакомившись боле съ предметомъ, сдлались взыскательне въ врности его изображенія; кром того, что эта взыскательность требуетъ отъ автора боле глубокаго изученія не только составленныхъ исторій, но и самыхъ памятниковъ нашей древности; кром того, что такое глубокое изученіе уже не можетъ совершиться между дломъ, но должно быть предметомъ постоянной, пожизненной, трудной работы и сухихъ, неусыпныхъ розысканій; кром того, что это такими усиліями доставшееся изученіе предмета должно быть одушевлено врностью взгляда и искусствомъ живаго представленія; кром всего этого, надобно прибавить еще и то, что самое это изученіе всхъ подробностей исторіи необходимо должно ограничить право изобртенія и вымысла, и что т вольности фантазіи, которыя могли быть даже достоинствомъ романа при полузнаніи предмета, становятся, при боле короткомъ съ нимъ знакомств, уже не достоинствами, но недостатками, оскорбляющими внутреннее чувство читателя.
Отъ того мы думаемъ, что если историческій романъ у насъ долженъ явиться въ новомъ вид, то для этого, вроятно, долженъ родиться особый геній, и что до тхъ поръ вс произведенія этого рода непремнно будутъ ниже того, что авторъ ихъ могъ бы создать во всякой другой литературной сфер.
Основываясь на этихъ соображеніяхъ, мы думаемъ, что почтенная сочинительница прилагаемаго отрывка, обладающая столь замчательнымъ талантомъ, не почтетъ насъ за безвкусныхъ варваровъ, не умющихъ цнить ея блестящихъ литературныхъ достоинствъ, если мы прибавимъ къ сказанному, что удовольствіе, которое
ТРЕТІЙ ОТДЛЪ.
Царицынская ночь.
(1827).
Ночь застала веселую кавалькаду въ двухъ верстахъ отъ Царицына. Невольно измнили они быстрый бгъ лошадей своихъ на медленный шагъ, когда передъ ними открылись огромные пруды — краснорчивый памятникъ мудраго правленія Годунова. Шумные разговоры умолкли, и тихія мысли сами собой пошли разгадывать прошлую жизнь отечества.
Между тмъ взошелъ мсяцъ. Онъ освтилъ неровную, узкую дорогу, открылъ дальнія поля и рощи, и отразился въ спокойныхъ водахъ. Ночь была тихая; на неб ни одной тучи и вс звзды.
Владиміръ первый прервалъ молчанье. „Мн пришла мысль, — сказалъ онъ — представить Борисово царствованіе въ роман. Нтъ ничего загадочне Русскаго народа въ это время. Не вс же кланялись восходящему солнцу. Представьте же себ человка, который равно ненавидитъ Годунова, какъ цареубійцу-похитителя, и Гришку, какъ самозванца; къ чему привяжетъ онъ слово: отечество? Мн кажется, здсь въ первый разъ Русскій задумался объ Россіи. Къ тому же голодъ, чума, безплодныя войны, безпрестанныя возстанія народа и вс бдствія того времени должны были невольно связать умы въ одно общее стремленіе; и этимъ только объясняется посл возможность успховъ Минина и Пожарскаго. Пруды эти, гд работали тысячи, собранныя со всхъ концовъ государства, вроятно, также не мало помогли мыслямъ перебродить въ народ. Но для романа я избралъ бы человка неназваннаго исторіею, воспитаннаго при двор Грознаго во всхъ предразсудкахъ того времени, и старался бы показать: к`aкъ сила обстоятельствъ постепенно раскрывала въ немъ понятіе лучшаго, покуда наконецъ Польское копье не положило его подъ стной освобожденнаго Кремля”.
„Конечно, такое лицо будетъ зеркаломъ того времени, — сказалъ Фалькъ — и работа дастъ много пищи воображенію и сердцу. Но берегись только, чтобы не нарядить девятнадцатый вкъ въ бороду семьнадцатаго”.
„Не ужели-жъ ты думаешь, — отвчалъ Владиміръ — что, переносясь въ прошедшее, можно совершенно отказаться отъ текущей минуты. А когда бы и можно было, то должно ли? — Только отношенія къ намъ даютъ смыслъ и цну окружающему, и потому одно настоящее согрваетъ намъ исторію”.
„Да, — сказалъ Черный — кому прошедшее не согрваетъ настоящаго”.
Завязался споръ; но скоро остановило его новое явленіе: изъ-за рощи показался гробъ — царскій дворецъ.
„Вс строенья Баженова, — сказалъ Вельскій — замчательны какою нибудь мыслью, которую онъ умлъ передать своимъ камнямъ, и мысль эта почти всегда печальная и вмст странная. Кому бы пришло въ голову сдлать гробъ изъ потшнаго дворца Екатерины? А между тмъ, какая высокая поэзія: слить земное величіе съ памятью о смерти, и самую пышность царскаго дворца заставить говорить о непрочности земныхъ благъ. Этотъ недавній дворецъ для меня краснорчиве всхъ развалинъ Рима и Гишпаніи”.
„Онъ самъ развалина, — сказалъ Фалькъ, — Екатерина никогда не живала въ немъ, и отъ самаго построенья онъ оставался пустымъ, а теперь безъ оконъ и дверей. Мысль поэта-художника, говорятъ, не понравилась Государын”.
Въ такихъ разговорахъ друзья приблизились къ саду, перехали мостъ, у трактира сошли съ лошадей и, отправляясь осматривать красоты Царицына, не позабыли заказать себ сытнаго ужина.
Отвязавши широкую лодку и закуривши трубки, друзья пустились гулять по гладкому пруду. Тишина, лунная ночь, качанье лодки, равномрные удары веселъ, музыкальное плесканье воды, свжесть воздуха, мрачно-поэтическій видь окружающаго сада, — все это настроило ихъ душу къ сердечному разговору, а сердечный разговоръ, какъ обыкновенно случалось между ними, довелъ до мечтаній о будущемъ, о назначеніи человка, о таинствахъ искусства и жизни, объ любви, о собственной судьб и, наконецъ, о судьб Россіи. Каждый изъ нихъ жиль еще надеждою, и Россія была любимымъ предметомъ ихъ разговоровъ, узломъ ихъ союза, зажигательнымъ фокусомъ прозрачнаго стекла ихъ надеждъ и желаній. Все, что таилось въ душ самаго священнаго, доврчиво вылилось въ слова; и можно сказать, что въ эту ночь на Годуновскомъ пруду не раздалось ни одного слова не теплаго мыслію. Правда, если бы человкъ, испытанный жизнью, потерявшій вру въ несбыточное, словомъ, человкъ опытный, подслушалъ ихъ неопытныя рчи, то улыбнулся бы многому молодому, незрлому, безумному; но если жизнь еще не совершенно убила въ немъ сердце, то, конечно, оно не разъ забилось бы сильне отъ сердечнаго слова...