Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Киреевский Иван Васильевич

Нсколько свтильниковъ, окруженныхъ тысячью разбитыхъ зеркальныхъ кусковъ, гд тысячу разъ повторяется одно и тоже, — вотъ образъ литературы самыхъ просвщенныхъ народовъ. Сколько же пріятныхъ занятій для того, кто захочетъ исчислять вс углы отраженій свта на этихъ зеркальныхъ обломкахъ.

Но если вообще то, чт`o мы называемъ душею искусства, не можетъ быть доказано посредствомъ математическихъ доводовъ, но должно быть прямо понято сердцемъ, либо просто принято на вру, — то еще мене можно требовать доказательствъ строго-математическихъ тамъ, гд дло идетъ о поэт молодомъ, котораго произведенія хотя и носятъ на себ признаки поэзіи оригинальной, но далеко еще не представляютъ ея полнаго развитія.

Вотъ почему, стараясь разршить вопросъ о томъ: чт`o составляетъ характеръ поэзіи Языкова, мн особенно необходимо сочувствіе моихъ читателей; ибо оно одно можетъ

служить оправданіемъ для мыслей, основанныхъ единственно на внушеніяхъ сердца, и частію даже на его догадкахъ.

Мн кажется, — и я повторяю, что мое мнніе происходитъ изъ одного индивидуальнаго впечатлнія, — мн кажется, что средоточіемъ поэзіи Языкова служитъ то чувство, которое я не умю опредлить иначе, какъ назвавъ его стремленіемъ къ душевному простору. Это стремленіе замтно почти во всхъ мечтахъ поэта, отражается почти на всхъ его чувствахъ, и можетъ быть даже, что изъ него могутъ быть выведены вс особенности и пристрастія его поэтическихъ вдохновеній.

Если мы вникнемъ въ то впечатлніе, которое производитъ на насъ его поэзія, то увидимъ, что она дйствуетъ на душу какъ вино, имъ воспваемое, какъ какое-то волшебное вино, отъ котораго жизнь двоится въ глазахъ нашихъ: одна жизнь является намъ тсною, мелкою, вседневною; другая — праздничною, поэтическою, просторною. Первая угнетаетъ душу; вторая освобождаетъ ее, возвышаетъ и наполняетъ восторгомъ. И между сими двумя существованіями лежитъ явная, бездонная пропасть; но черезъ эту пропасть судьба бросила нсколько живыхъ мостовъ, по которымъ душа переходитъ изъ одной жизни въ другую: это любовь, это слава, дружба, вино, мысль объ отечеств, мысль о поэзіи и, наконецъ, т минуты безотчетнаго, разгульнаго веселья, когда собственные звуки сердца заглушаютъ ему голосъ окружающаго міра, — звуки, которыми сердце обязано собственной молодости боле, чмъ случайному предмету, ихъ возбудившему.

Но не одна жизнь, и сама поэзія съ этой точки зрнія является намъ вдвойн: сначала какъ пророчество, какъ сердечная догадка, потомъ какъ исторія, какъ сердечное воспоминаніе о лучшихъ минутахъ души. Въ первомъ случа, она увлекаетъ въ міръ неземной; во второмъ, — она изъ дйствительной жизни извлекаетъ т мгновенія, когда два міра прикасались другъ друга, и передаетъ сіи мгновенія какъ врное, чистое зеркало. Но и та и другая имютъ одно начало, одинъ источникъ, — и вотъ почему намъ не странно въ сочиненіяхъ Языкова встртить веселую застольную пснь подл святой молитвы, и отблескъ разгульной жизни студента подл высокаго псалма. Напротивъ, при самыхъ разнородныхъ предметахъ лира Языкова всегда остается врною своему главному тону, такъ что вс стихи его, вмст взятые, кажутся искрами одного огня, блестящими отрывками одной поэмы, недосказанной, разорванной, но которой цлость и стройность понятны изъ частей. Такъ иногда въ немногихъ поступкахъ человка съ характеромъ открывается намъ вся исторія его жизни.

Но именно потому, что господствующій идеалъ Языкова есть праздникъ сердца, просторъ души и жизни, потому господствующее чувство его поэзіи есть какой то электрическій восторгъ; и господствующій тонъ его стиховъ — какая-то звучная торжественность.

Эта звучная торжественность, соединенная съ мужественною силою, эта роскошь, этотъ блескъ и раздолье, эта кипучесть и звонкость, эта пышность и великолпіе языка, украшенныя, проникнутыя изяществомъ вкуса и граціи — вотъ отличительная прелесть и вмст особенное клеймо стиха Языкова. Даже тамъ, гд всего мене выражается господствующій духъ его поэзіи, нельзя не узнать его стиховъ по особенной гармоніи и яркости звуковъ, принадлежащихъ его лир исключительно.

Но эта особенность, такъ рзко отличающая его стихъ отъ другихъ Русскихъ стиховъ, становится еще замтне, когда мы сличаемъ его съ поэтами иностранными. И въ этомъ случа особенно счастливъ Языковъ тмъ, что главное отличіе его сл`oва есть вмст и главное отличіе Русскаго языка. Ибо, если языкъ Итальянскій можетъ спорить съ нашимъ въ гармоніи вообще, то, конечно, уступитъ ему въ мужественной звучности, въ великолпіи и торжественности, — и слдовательно поэтъ, котораго стихъ превосходитъ вс Русскіе стихи, именно тмъ, чмъ языкъ Русскій превосходитъ другіе языки, — становится въ этомъ отношеніи поэтомъ-образцомъ не для одной Россіи.

Но сія наружная особенность стиховъ Языкова потому только и могла развиться до такой степени совершенства, что она, какъ мы уже замтили, служитъ небходимымъ выраженіемъ внутренней особенности его поэзіи. Это не просто тло, въ которое вдохнули душу, но душа, которая приняла очевидность тла.

Любопытно наблюдать, читая Языкова, какъ господствующее направленіе его поэзіи оставляетъ слды свои на каждомъ чувств поэта, и какъ вс

предметы, его окружающіе, отзываются ему тмъ же отголоскомъ. Я не представляю примровъ потому, что для этого надобно бы было переписать все собраніе его стихотвореній; напомню только выраженіе того чувства, которое всего чаще воспвается поэтами, и потому всего ясне можетъ показать ихъ особенность:

А вы, пвца внимательные други, Товарищи, — какъ думаете вы? Для васъ я плъ Нмецкіе досуги, Спсивый хмль ученой головы, И праздникъ тотъ, шумящій ежегодно, Тамъ у пруда, на бархат луговъ, Гд обогнулъ заливъ голубоводный Зеленый скатъ лсистыхъ береговъ? — Луна взошла, древа благоухали, Зефир весны струилъ ночную тнь, Костеръ пылалъ — мы долго пировали И, бурные, привтствовали день! Товарищи! не правда ли? на пир Не рознилъ вамъ лирическій поэтъ? А этотъ пиръ не на обумъ восптъ, И вы моей порадовались лир !... Нтъ, не для васъ! — Она меня хвалила, Ей нравились разгульный мой внокъ, И младости заносчивая сила, И пламенныхъ восторговъ кипятокъ. Когда она игривыми мечтами, Радушная, преслдовала ихъ; Когда она, веселыми устами, Мой счастливый произносила стихъ — Торжественна, полна очарованья, Свжа, и гд была душа моя! О, прочь мои грядущія созданья, О, горе мн, когда забуду я Огонь ея привтливаго взора, И на чел избытокъ стройныхъ думъ, И сладкій звукъ рчей, и свтлый умъ Въ ліющемся кристалл разговора. Ее ужъ нтъ! Все было въ ней прекрасно! И тайна въ ней великая жила, Что юношу стремило самовластно На видный путь и чистыя дла; Онъ чувствовалъ: возвышенныя блага Есть на земл! — Есть цлый міръ труда И въ немъ — надеждъ и помысловъ отвага, И бытіе привольное всегда! Блаженъ, кого любовь ея ласкала, Кто плъ ее подъ небомъ лучшихъ лтъ.... Она всего поэта понимала — И гордъ, и тихъ, и трепетенъ поэтъ Ей приносилъ свое боготворенье; И радостно, во имя божества, Сбирались въ хоръ созвучныя слова! Какъ иміамъ, горло вдохновенье!

Не знаю, усплъ ли я выразить ясно мои мысли, говоря о господствующемъ направленіи Языкова; но если я былъ столько счастливъ, что читатели мои раздлили мое мнніе, то мн не нужно продолжать боле. Опредливъ характеръ поэзіи, мы опредлили все; ибо въ немъ заключаются и ея особенныя красоты, и ея особенные недостатки. Но пусть, кто хочетъ, пріискиваетъ для нихъ соотвтственные разряды и названія, — я умю только наслаждаться и, признаюсь, слишкомъ лнивъ для того, чтобы играть словами безъ цли, и столько ожидаю отъ Языкова въ будущемъ, что не могу въ настоящихъ недостаткахъ его видть что-либо существенное.

Теперь, судя по нкоторымъ стихотвореніямъ его собранія, кажется, что для поэзіи его уже занялась заря новой эпохи. Вроятно, поэтъ, проникнувъ глубже въ жизнь и дйствительность, разовьетъ идеалъ свой до большей существенности. По крайней мр, надежда принадлежитъ къ числу тхъ чувствъ, которыя всего сильне возбуждаются его стихотвореніями, — и если бы поэзіи его суждено было остаться навсегда въ томъ кругу мечтательности, въ какомъ она заключалась до сихъ поръ, то мы бы упрекнули въ этомъ судьбу, которая, даровавъ намъ поэта, послала его въ міръ слишкомъ рано или слишкомъ поздно для полнаго могучаго дйствованія; ибо въ наше время вс важнйшіе вопросы бытія и успха таятся въ опытахъ дйствительности и въ сочувствіи съ жизнію обще-человческою: а потому поэзія, не проникнутая существенностью, не можетъ имть вліянія довольно обширнаго на людей, ни довольно глубокаго на человка.