Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Въ тишин уединенной кельи смиренный инокъ, отрекшійся отъ всхъ постороннихъ цлей, не развлекаясь волненіемъ надеждъ и страховъ, радостями и страданіями жизни, предавался вполн изученію высшихъ духовныхъ истинъ, соединяя умозрніе съ молитвою, мысль съ врою, дло самоусовершенствованія съ дломъ самопознанія, и стараясь такимъ образомъ не однимъ отвлеченнымъ понятіемъ, но всею полнотою своего бытія, утонуть въ постиженіи высшей премудрости, открывавшейся ему въ Божественномъ Писаніи и въ богомудромъ помышленіи Святыхъ Отцевъ. Вокругъ смиреннаго инока собирались мало по малу слушатели-ученики; вокругъ нихъ народъ изо всхъ классовъ общества. Умозрніе, которому предавались отшельники изъ міра, было вмст и основаніемъ и внцомъ всего мышленія въ мір. Высшія сословія, находясь въ живомъ и близкомъ соприкосновеніи съ монастырями и основывая убжденія
Между тмъ, съ тхъ поръ какъ наука Запада сдлалась еще другимъ источникомъ нашего мышленія, понятія высшаго класса, проистекая изъ него, отдлились отъ понятій народныхъ, если не внутреннимъ разногласіемъ, то, по крайней мр, недостаткомъ вншняго соглашенія. Монастырь пересталъ быть центральнымъ вмстилищемъ всхъ концовъ общества и живымъ средоточіемъ всхъ его умственныхъ движеній. Убжденія и понятія народныя, неподдерживаемыя прикосновеніемъ съ господствующей образованностію, получили ту ограниченность, которая многимъ изъ просвщенныхъ не позволяетъ постигнуть глубину ихъ перваго основанія. Но между тмъ эти убжденія, эти понятія простаго народа, разорванныя на части, но еще живыя и сохранившія внутреннюю силу свою, остаются до сихъ поръ еще единственнымъ содержаніемъ его умственныхъ размышленій, основою его сердечныхъ убжденій, связью его различныхъ членовъ, причиною его нравовъ и обычаевъ, и единственнымъ источникомъ его нравственной крпости. Этотъ характеръ внутренняго народнаго быта находитъ себ подпору въ слушаніи церковныхъ службъ, въ ослабвшихъ, но еще не совсмъ прерванныхъ сношеніяхъ съ оставшимися монастырями, и, наконецъ, въ нкоторыхъ духовныхъ книгахъ, доступныхъ грамотнымъ старикамъ.
Между тмъ, неизбжная необходимость времени требуетъ уже и отъ простаго народа принятія новой образованности. Грамотность гражданская становится почти всеобщею; но, длая простолюдина способне къ пріобртенію новыхъ свденій, она, вмст съ тмъ, удаляетъ его отъ занятій языкомъ Церковно-Славянскимъ, въ которомъ заключался единственный источникъ его внутреннихъ убжденій. Что же будетъ, если, почерпая свои понятія изъ новой литературы гражданской, онъ найдетъ въ ней одн книги легкаго чтенія, составленныя изъ денежныхъ выгодъ, забавляющія читателя странностью эффектовъ, старающіяся возбудить въ немъ страсти и понравиться ему разслабленіемъ нравственныхъ правилъ, — или книги чтенія тяжелаго, составленныя съ цлію учить народъ тому, что онъ знаетъ, не принаровленныя къ его уже готовымъ понятіямъ, объясняющія ему частные вопросы науки безъ отношенія къ его центральнымъ убжденіямъ, даже не предполагая ихъ существованія и принимая вншнюю необразованность за дтскую пустоту безсмыслія. Первыя книги разорятъ его внутреннюю жизнь; вторыя или не будутъ читаться, или не свяжутся съ его первороднымъ мышленіемъ, и, слдственно, останутся безполезными. Вообще чтеніе, вмсто цли назиданія, получитъ цлью удовольствіе.
Вотъ почему мы думаемъ, что писатель, способный противостать этому разрушенію народныхъ понятій, можетъ быть однимъ изъ самыхъ благодтельныхъ дятелей нашего времени.
И не надобно думать, чтобы новая образованность производила на народъ то же дйствіе, какое она обнаруживаетъ на высшіе классы. Здсь, бывъ общимъ дломъ цлаго сословія, она сообщаетъ ему извстныя понятія, извстныя правила, извстные обычаи, взаимно другъ друга подкрпляющіе и общіе всмъ и каждому. Частное лицо, предаваясь ей, не вырывается изъ своихъ семейныхъ, общественныхъ отношеній. Напротивъ того, въ тхъ сословіяхъ, которыя, пріобртая образованность Западную, должны вмст съ тмъ измнить свой прежній образъ жизни и мысли, частное лицо, предавшееся новому вліянію, необходимо приходитъ въ разногласіе со всмъ кругомъ его прежнихъ отношеній. Эта отдленность одного лица отъ мнній и правилъ его общества открываетъ его умъ и душу всмъ приманкамъ личной прихоти.
Иные находятъ въ себ довольно внутренней силы, чтобы и въ одиночеств убжденій противостоять
Вотъ отъ чего многими замчено, что изъ семьи, державшейся правилъ старины, первое лицо, перемняющее свое Русское платье и обычаи на такъ называемые Нмецкіе, обыкновенно увлекается прелестію самыхъ мелочныхъ выгодъ новаго просвщенія, предается самымъ безумнымъ страстямъ, проживаетъ легкомысленно имніе отца, собранное долголтними трудами и глубокими разсчетами, и часто даже, вмст съ имніемъ, роняетъ имя, украшавшееся общимъ уваженіемъ. Только при второмъ и третьемъ поколніи новообразовавшейся семьи возстанавливается то равновсіе между лицомъ и обществомъ, которое служитъ самою врною опорой нравственности обоихъ.
Впрочемъ, кром замченнаго разногласія между частнымъ лицомъ съ его кругомъ, вредное дйствіе новой образованности происходитъ еще и отъ того, что обыкновенно человкъ предается ей не вслдствіе развитія своихъ внутреннихъ убжденій, но вслдствіе вншней необходимости, или вншнихъ выгодъ, или только удовольствій жизни. Напротивъ, внутреннее убжденіе въ немъ обыкновенно противится такой наружной перемн; но онъ жертвуетъ убжденіемъ для выгодъ жизни. Иногда на развалинахъ человка выростаетъ ученый; но обыкновенно плоды такого поступка не могутъ не соотвтствовать смени.
Что же касается до причины разногласія новой образованности съ нашею прежнею, то она заключается не въ томъ, чтобы он въ самомъ дл об были непримиримы въ началахъ своихъ; но въ томъ, что до сихъ поръ еще характеръ образованности Европейской есть чисто раціональный, основанный не на признаніи высшей истины, но на совокупности личныхъ мнній, на перевс логики надъ всми другими источниками познаванія, — между тмъ какъ въ характер нашей образованности логическое развитіе составляетъ только одну зависимую часть умственнаго убжденія. Эта особенность современной образованности Запада была причиною, почему въ различныхъ странахъ Европы распространеніе наукъ производило различныя дйствія: въ земляхъ протестантскихъ, распространяясь въ народ, просвщеніе еще боле проницало его единствомъ одного основнаго начала; въ земляхъ католическихъ, напротивъ того, оно было обыкновенно причиною раздвоенія и неустройства.
Отношенія нашего православнаго ученія къ развитію вншней науки столько же отличны отъ Римско-схоластической нетерпимости, сколько и отъ противоположнаго ему подчиненія вры подъ господство личнаго разума. Наша Церковь никогда не выставляла никакой системы человческой, никакого ученаго богословія, за основаніе своей истины, и потому не запрещала свободное развитіе мысли въ другихъ системахъ, не преслдовала ихъ, какъ опасныхъ враговъ, могущихъ поколебать ея основу. Не признавая, напримръ, ни одной системы астрономіи за безусловно истинную, за исключительно свою, она не имла нужды преслдовать Галилея за то, что земля обращается вокругъ солнца, не называла еретиками тхъ, кто признавалъ или не признавалъ Аристотеля.
Съ другой стороны, Церковь наша никогда не подвергала верховныхъ истинъ суду и власти личныхъ мнній, и потому никогда не измняла своего ученія.
Изъ этого очевидно, что и отношеніе нашей родной образованности къ просвщенію Западному должно быть совершенно особенное. Но прежде чмъ отношеніе это придетъ въ правильное устройство, прежде чмъ науки Запада переработаются въ нашемъ смысл, — что можетъ сдлать писатель для народа? — Передавать ему частныя открытія наукъ? Но этого недостаточно, чтобы установить его внутренній образъ мыслей и оградить его отъ разрушительныхъ вліяній. Увщевать? Но для этого нужно прежде убдить. Что же остается ему длать?
Мы думаемъ, что дятельность его только тогда принесетъ настоящіе плоды, когда высшимъ развитіемъ просвщенія сама наука станетъ въ гармонію съ нашею жизнію.
Но для этого недостаточно силъ одного писателя. Для этого нужно общее содйствіе всхъ людей мыслящихъ и неравнодушныхъ къ внутреннему достоинству человка вообще и къ благосостоянію своего отечества въ особенности.
Впрочемъ, если и безъ видимаго плода погибнетъ благонамренная дятельность частнаго человка, то можетъ ли совершенно безъ плода погибнуть дло, оживленное искреннею мыслію блага? Одинъ не можетъ ничего; но если не будетъ одного, какъ будетъ два?