Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
Кажется, однако, что огромное, изумительное вліяніе, которое имлъ Фаустъ на литературу Европейскую, не вполн можно отнести къ его поэтическому и философскому достоинству. Значительная часть силы его заключалась въ его современности. Онъ выражалъ минуту перехода Европейской образованности отъ вліянія Французскаго къ вліянію Нмецкому. Фаустъ — рождающійся 19 вкъ. Онъ также Нмецъ, какъ Кандидъ былъ Французъ, Гамлетъ — Англичанинъ, Донъ Жуанъ — Испано-Итальянецъ. Онъ могъ вмстить въ себ значеніе всечеловческое потому, что въ этотъ часъ Европейской жизни таково было значеніе жизни Германской: мысль отвлеченная, требующая борьбы и волненій жизни; жизнь взволнованная, разногласная, требующая согласія и значенія мысли.
Въ обзор переводчика, написанномъ весьма остроумно и обнаруживающемъ глубокое изученіе своего предмета, мы отличимъ дв части. Все, что сказано имъ о первой части Фауста, кажется намъ дльнымъ и справедливыми, но въ своихъ объясненіяхъ второй части, мы думаемъ,
„Мы, — говоритъ онъ въ другомъ мст, — ставимъ Гёте по уму и таланту выше всхъ его толковниковъ и потому решаемся врить не имъ, а самому Гёте, то есть, видть въ Фауст только то, что дйствительно и явственно въ немъ находится — видть не мене того, но и не боле. Такъ, съ безпристрастными читателями, пройдемъ мы об части піесы строго придерживаясь текста, отнюдь не позволяя себ никакихъ пополнительныхъ подразумній”.
Еще въ другомъ мст также говоритъ онъ прекрасно о перетолкованіяхъ и подразумніяхъ: „Посредствомъ подразумнія изъ всего на свт можно вывесть всё, что кому угодно. Пусть кто нибудь возметъ хоть сказку о Бов Королевич, да станетъ поступать, какъ толковники поступаютъ съ Фаустомъ, то есть, прямой и естественный смыслъ любаго мста почитать за грубую наружную оболочку мысли; подъ этою оболочкою подразумвать, смотря по надобности, тотъ или другой смыслъ отдаленный, переносный; придумывать, наконецъ, важное значеніе для каждаго слова, хотя бы то слово было, видимо, поставлено только для круглоты оборота, нтъ сомннія, что изъ Бовы Королевича выйдетъ подтвержденіе какой угодно философической системы!”
„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразумвательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней мр, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя свта, а двнадцать его маршаловъ за двнадцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхлющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ одтинвшійся старикъ тшится постройкой карточныхъ домиковъ — зачмъ мшать его удовольствію? Мшать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совсмъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда доврчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.
Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразумній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ тхъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не замчаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ послднее завщаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе человка вообще, а не какое нибудь опредленное, частное лицо, даже не Нмца, а полнаго человка, только въ Нмецкомъ плать, — то кажется, что по тмъ же причинамъ не имлъ онъ права видть и во второй части одну Нмецкую и художническую личность Гёте, вмсто всеобщности человка, или, по крайней мр, человка нашего времени. Конечно, частныя впечатлнія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечт; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцвтно прозрачной мысли. Но не одн же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между нкоторыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совсмъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разбор эпизода Елены, сдланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго Встника. Разборъ г. Шевырева иметъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и умлъ присвоить себ. Въ этомъ случа, кажется, показаніе Гёте существенне всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.
Языкъ г. Вронченка вообще правильный, свободный и чистый. Но иногда попадаются нкоторыя выраженія не простительно неправильныя, какъ напр. пахая землю, скалистыя врата, одтинвшійся
На сонъ грядущій, отрывки изъ вседневной жизни. Сочиненіе графа В. А. Соллогуба. Изданіе второе. Часть 1. С.-Петербургъ. 1844 г.
Изданіе книгопродавца А. Иванова.
Повсти г. Соллогуба можно бы, кажется, узнать безъ подписи, между всхъ другихъ явленій нашей современной литературы, по двумъ качествамъ, которыя всего рже встрчаются въ современной словесности, но которыя, казалось бы, составляютъ необходимое условіе всякаго произведенія, имющаго какое нибудь притязаніе на художественное достоинство: это вкусъ и неподдльное чувство. Нельзя сказать, чтобы изящная литература наша была бдна произведеніями: у насъ выходитъ не мало повстей и романовъ, но весьма мало такихъ, которые бы могли читаться. Въ повстяхъ нашихъ много дйствія, много сильныхъ ощущеній, выдуманныхъ хладнокровно, даже много мыслей, набранныхъ и перемшанныхъ; но рдко найдете вы чувства невыдуманныя, мысль свою, проведенную сквозь сердце; еще рже понятіе о художественномъ приличіи и соразмрности. Первое, что сдлалъ бы древній философъ съ нашими философами-романистами, вроятно, послалъ бы ихъ жертвовать Граціямъ. Но г. Соллогубъ составляетъ въ этомъ отношеніи совершенно противоположность съ большинствомъ нашихъ писателей. Повсти его необыкновенно увлекательны, языкъ простой и врный, разсказъ живой, чувства въ самомъ дл чувствованныя и потому невольно передающіяся читателю. Все это заставляетъ насъ съ нетерпніемъ ожидать втораго тома. Если же, — что вроятно, — эти повсти дождутся третьяго изданія, то мы желали бы въ нихъ видть только одно измненіе, и то въ заглавіи. „На сонъ грядущій” не по-Русски. Есть молитвы на сонъ грядущимъ, которыя, вроятно, подали поводъ къ этому смшенію звуковъ, не имющему опредленнаго значенія.
Опытъ науки философіи. Сочин. . Надеждина. С.-Петербургъ.
Было время, когда появленіе подобной книги у насъ могло бы составить эпоху въ нашей литератур; слово: философія, имло въ себ что-то магическое. Слухи о любомудріи Нмецкомъ, распространяя повсюду извстіе о какой-то новооткрытой Америк въ глубин человческаго разума, возбуждали, если не общее сочувствіе, то, по крайней мр, общее любопытство. Особенно молодое поколніе съ жадностію искало всякой возможности проникнуть въ этотъ таинственный міръ. Страсть доходила до того, что даже читали Веланскаго и Галича! — Этого мало: ихъ не только читали, но даже многіе восхищались ихъ сочиненіями, и что всего замчательне, эти поклонники біологическаго изслдованія природы въ ея творящемъ и творимомъ начал принадлежали къ числу людей самыхъ образованныхъ того времени.
Теперь подобныя книги уже не производятъ восторга; отношенія наши къ философіи Нмецкой измнились. Вмсто того, чтобы искать посредника между Нмецкимъ мыслителемъ и нами, — посредника, часто не понимающаго ни своего учителя, ни самого себя, мы обратились къ самому источнику и Нмецкую мысль читаемъ на Нмецкомъ язык. Потому, философскія понятія распространились у насъ весьма сильно. Нтъ почти человка, который бы не говорилъ философскими терминами; нтъ юноши, который бы не разсуждалъ о Гегел; нтъ почти книги, нтъ журнальной статьи, гд незамтно бы было вліяніе Нмецкаго мышленія; десятилтніе мальчики говорятъ о конкретной объективности. Потому, Русская книга о философіи уже не можетъ произвести такого дйствія, какъ прежде.
Но удивительно, что когда мы вникнемъ нсколько внимательне въ это всеобщее распространеніе философскихъ знаній, то увидимъ, что настоящій источникъ его находится не въ изученіи философскихъ писателей, не въ усвоеніи тхъ, или другихъ системъ, но, такъ сказать, въ томъ воздух, которымъ мы дышемъ.
Въ самомъ дл, поговорите съ любымъ мыслителемъ, которыхъ у насъ теперь такъ много: вы замтите съ перваго взгляда, что вс его мннія основаны на признаніи философіи Гегеля за высшую истину; что онъ отвергаетъ то, принимаетъ другое, дйствуетъ такимъ образомъ, даже чувствуетъ такъ, а не иначе, только потому, что этотъ образъ мыслей и дйствованій согласенъ съ тою системою, въ которой онъ убжденъ боле, чмъ во всякой другой истин, и которую, потому, онъ кладетъ въ основаніе всей умственной и дйственной жизни своей.
А между тмъ, если вы всмотритесь въ тотъ умственный процессъ, посредствомъ котораго этотъ поклонникъ Гегеля пріобрлъ свое основное убжденіе, то съ удивленіемъ увидите, что процесса не было никакого. Большею частію онъ даже совсмъ не читалъ Гегеля. Изъ читавшихъ, иной прочелъ только примненіе началъ къ другимъ наукамъ, иной читалъ одну эстетику, иной только началъ читать его философію исторіи, иной только прочелъ конецъ его исторіи философіи, тотъ нсколько страницъ изъ логики, тотъ видлъ феноменологію, большая часть читала что нибудь о философіи Гегеля, или слышала объ ней отъ людей, достойныхъ вры, отъ людей образованныхъ, слдящихъ за современнымъ просвщеніемъ и знающихъ очень хорошо, что философія Гегеля въ наше время точно признана за высшую и за единственно возможную.