Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика
Шрифт:
– Не посмлъ, Ваше Сіятельство, – отвчалъ Чурисъ, но онъ говорилъ это такъ смло и развязно, что трудно было врить ему.
– Наше дло мужицкое, какъ мы смемъ, да мы… —начала было всхлипывая баба.
– Не гуторь, – лаконически сказалъ Чурисъ, полуоборачиваясь къ жен.
– Въ этой изб теб жить нельзя, это вздоръ, – сказалъ Николинька, подумавъ нсколько, – а вотъ что мы сдлаемъ: видлъ ты каменныя герардовскія – эти съ пустыми стнами – избы, что я построилъ на Старой Деревн?
– Какъ не видать-съ, – отвчалъ Чурисъ насмшливо улыбаясь, – мы не мало диву дались, какъ ихъ клали – такія мудреныя. Еще ребята смялись, что не магазеи-ли будутъ отъ крысъ въ стны засыпать. Избы важныя – острогъ
– Да, избы славныя, и прочныя, и просторныя, и сухія, и теплыя, и дв семьи въ каждой могутъ жить, и отъ пожара не такъ опасно.
– Не спорю, Ваше Сіятельство.
– Ну такъ вотъ, одна изба чистая сухая десятиаршинная съ снями и пустою клетью совсмъ ужъ готова, я теб ее и отдамъ, ты свою сломаешь, она на амбаръ пойдетъ, дворъ тоже перенесешь, вода тамъ славная, огороды я выржу теб изъ новины. – Земли твои во всхъ трехъ поляхъ тоже тамъ подъ бокомъ выржу. Что-жъ, разв это теб не нравится? – сказалъ Князь, замтивъ, что какъ только онъ заговорилъ о пересленіи, Чурисъ съ тупымъ выраженіемъ лица, опустивъ глаза въ землю, не двигался съ мста.
– Вотъ, Ваше Сіятельство, – отвчалъ онъ, не поднимая глазъ. Старушонка выдвинулась впередъ, какъ будто задтая за живое и желая сказать свое мнніе.
– Вотъ, Ваше Сіятельство, – сказалъ Чурисъ, а на Старой Деревн намъ жить не приходится.
– Отчего?
– Нтъ, Ваше Сіятельство, котъ насъ туды переслить, мы вамъ на вкъ мужиками не будемъ. Тамъ какое житье? Да тамъ и жить-то нельзя.
– Да отчего?
– Раззорнія, Ваше Сіятельство.
– Отчего?
– Какже тамъ жить? мсто не жилое, вода неизвстная, выгона нту-ти, коноплянники у насъ здсь искони навозныя, добрыя, а тамъ что? Да и что тамъ? голь! ни плетней, ни авиновъ, ни сараевъ, ни ничего нту-ти. – Раззоримся мы, Ваше Сіятельство, коли насъ туда погоните. Мсто новое, неизвстное, – повторялъ онъ, задумчиво покачивая головой.
Николинька, нелюбившій слпого повиновенія отъ своихъ крестьянъ, – но худо-ли, хорошо, – считавшій необходимымъ объяснять имъ причины своихъ распоряженій, – особенно, касающихся ихъ собственно, вступилъ съ Чурисомъ въ длинное объясненіе выгодъ пересленія въ вновь устроенный имъ хуторъ. Николинька говорилъ дльно, но Чурисъ длалъ иногда такія неожиданныя возраженія, что Князь приходилъ въ недоумніе. Такъ Чурисъ не предполагалъ возможности примежевать переселенному мужику земли около хутора, предвидя нескончаемыя распри по этому случаю между владльцами земель, онъ находилъ еще, что отрзывать около хутора особый выгонъ будетъ невыгодно и неудобно. Онъ сказалъ еще съ прикрытою добродушною простотою [?] насмшливостью, что по его мннію хорошо бы послить на хутор стариковъ дворовыхъ и Алешу дурачка, чтобъ они бы тамъ хлбъ караулили. «Вотъ бы важно-то было». Но главный аргументъ и который онъ повторялъ чаще другихъ, былъ тотъ, что «мсто нежилое, необнакновенное».
– Да что-жъ, что мсто нежилое, отвчалъ терпливо Николинька, вдь и здсь когда-то мсто было нежилое, а вотъ живутъ, и тамъ вотъ ты только первый послишься съ легкой руки.
– И, батюшка, Ваше Сіятельство, какъ можно сличить, съ живостью отвчалъ Чурисъ, какъ будто испугавшись, чтобы Князь не принялъ окончательнаго ршенія, это мсто съ тамошнимъ: здсь на міру мсто, мсто веселое, обычное и дорога, и прудъ теб блье что ли баб стирать – скотину ли поить и все наше заведенье мужицкое, тутъ и гумно, и огородишки, и ветлы вотъ, что мои родители садили здсь, и ддъ мой, и батька здсь Богу душу отдали, и мн только бы вкъ тутъ свой кончить, Ваше Сіятельство, больше ничего не прошу. Будетъ милость ваша избу поправить, много довольны вашей милостью, a нтъ, такъ и въ старенькой свой вкъ какъ-нибудь доживемъ. Заставьте вкъ Богу молить, – продолжалъ онъ съ чувствомъ и низко кланяясь, не сгоняйте
Въ это время старушонка выскочила впередъ и въ слезахъ упала въ ноги совершенно сконфуженному Николиньк. – Не погуби, кормилецъ, ты нашъ отецъ, ты наша мать, куда намъ селиться, мы люди старые одинокіе, какъ Богъ, такъ и ты…
Николинька пришелъ въ сильнйшее волненіе: онъ вскочилъ съ лавки, морщился, краснлъ, не зналъ, куда дваться, и никакъ не могъ уговорить бабу перестать.
– Что ты! встань, пожалуйста. Коли не хотите, такъ не надо, я принуждать не стану, – говорилъ, разчувствовавшись Николинька, и безъ всякой причины махая руками.
Невыразимо грустное чувство овладло имъ, когда онъ слъ опять на лавку, и въ изб водворилось молчаніе, прерываемое только хныканьемъ бабы, удалившейся подъ полати и утиравшей слезы рукавомъ рубахи; онъ понялъ, что значитъ для этихъ людей разваливающаяся избенка, обваленный колодезь съ лужей, гніющія ветлы передъ кривымъ оконцемъ, клевушки и сарайчикъ. Онъ понялъ, что какое бы ни было ихъ гнздо, они не могутъ не любить его. Пускай вся жизнь ихъ прошла въ немъ въ тяжеломъ труд, гор и лишеніяхъ; но все-таки это было ихъ гнздо, въ немъ выражалась вся 50-лтняя трудная ихъ деятельность.
– Какже ты, Иванъ, не сказалъ при мір прошлое Воскресенье, что теб нужна изба, я теперь не знаю, какъ помочь теб. Я говорилъ вамъ всмъ тогда, что я посвятилъ свою жизнь для васъ, что я готовъ самъ лишить себя всего, лишь бы вы были довольны и счастливы. – Слова эти ясно доказывали неопытную молодость Николиньки. Онъ не зналъ, что общанія такого рода не прибавляютъ никакой цны ихъ исполненію, что, напротивъ, благодянія безъ приготовленій гораздо силъне дйствуютъ на душу тхъ, которые ихъ получаютъ; не зналъ, что слова эти запомнются и въ случа неисполненія ихъ, вселятъ недовріе въ его мужикахъ и въ немъ самомъ удвоятъ тяжелое чувство поздняго раскаянія. Онъ не зналъ и того, что такого рода изліянія не способны возбуждать доврія ни въ комъ и въ особенности въ русскомъ человк, любящемъ не слова, a дло и не охотник до выраженія чувствъ, хотя глубоко воспріимчивомъ. – Но простодушный Николинька не могъ не излить благородное чувство, преполнявшее его душу.
Чурисъ погнулъ голову на сторону и медленно моргая, съ принужденнымъ вниманіемъ, слушалъ Николиньку, какъ человка, котораго нельзя не слушать, хотя онъ и говоритъ вещи, совершенно до насъ не касающіяся и нисколько неинтересныя.
– Но вдь я не могу всмъ давать все, что отъ меня требуютъ. Ежели-бы я не отказывалъ всмъ, кто у меня проситъ лса, скоро у меня ничего не осталось, и я не могъ бы дать тому, кто истинно нуждается. Затмъ-то я и отдлилъ заказъ и опредлилъ его для исправленія крестьянскаго строенія. Лсъ этотъ теперь ужъ не мой, а вашъ – крестьянскій, и ужъ я имъ не могу распоряжаться, а распоряжается міръ, какъ знаетъ. Ты приходи нынче на сходку, я міру поговорю о твоей просьб, коли онъ присудитъ теб избу дать, такъ и хорошо, а у меня ужъ теперь лсу нтъ. Я отъ всей души желаю помочь, но дло уже не мое, a мірское.
– Много довольны вашей милостью, – отвчалъ смущенный Чурисъ, – коли на дворъ лску ублаготворите, такъ мы и такъ поправимся.
– Нтъ, ты приходи.
– Слушаю.
Николиньк видно хотлось еще спросить что-то, онъ не вставалъ и посл довольно непріятнаго для него молчанія, онъ робко спросилъ, заглядывая въ пустую нетопленную печь: – Что вы ужъ обдали?
Подъ усами Чуриса обозначилась нсколько насмшливая и вмст грустная улыбка, онъ не отвчалъ.
– Какой обдъ, кормилецъ? – тяжело вздыхая, проговорила баба: – хлбушка посндали, вотъ и обдъ нашъ. За сныткой нынче ходить неколи было, такъ и щецъ сварить не изъ чего, что кваску было тамъ – ребятамъ дала.