Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика
Шрифт:
– Нынче постъ голодный, Ваше Сіятельство, – вмшался Чурисъ, – хлбъ, да лукъ, вотъ и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлбушка-то у меня, по милости Вашей, по сю пору хватило, а то сплошь и хлба-то нту, а луку нын взд недородъ, у Михаила Брюхина за пучокъ по грошу берутъ, а покупать нашему брату не откуда. Съ пасхи, почитай, что и въ Церкву не ходилъ: – свчку Микол не на что купить.
Николинька зналъ въ какой бдности живутъ крестьяне, но мысль эта была такъ невыносимо тяжела для него, что онъ противъ воли забывалъ истину и всякій разъ, когда ему напоминали ее, у него на сердц становилось еще грустне и тяжеле.
– Отчего вы такъ бдны? – сказалъ онъ, думая вслухъ.
– Да какъ-же намъ и быть, батюшка, какъ не бднымъ? Земля наша какая? вы сами изволите знать, глина, бугры, да и то, видно, прогнвали мы Бога, вотъ ужъ съ холеры, почитай, хлба не родитъ. Луговъ и угодьевъ опять меньше стало, которыя позаказали, которыя попридрали. Дло мое одинокое, старое…, гд и радъ-бы похлопоталъ – силъ моихъ нту. Старуха моя больная, что ни годъ, то двчонокъ рожаетъ. Вдь всхъ
– Какъ же быть, вдь міръ не согласится съ тебя земли сложить.
– Извстно дло, коли землей владать, то и барщину править надо, какъ-нибудь малаго дождусь, только будетъ милость ваша насчетъ училища его увольте, а то намедни Земской приходилъ, говорилъ Его Сіятельство гнваться изволятъ, что мальчишки нтъ. – Вдь какой у него разумъ, Ваше Сіятельство, онъ еще и ничего не смыслитъ.
– Нтъ, Иванъ, мальчикъ твой ужъ можетъ понимать, ему учиться пора. – Вдь я для твоего-же добра говорю, ты самъ посуди, какъ онъ у тебя подрастетъ, хозяиномъ станетъ, да будетъ граммоти знать и считать будетъ умть, и въ Церкви читать, вдь все у тебя дома съ Божьей помощью лучше пойдетъ, – договорилъ Николинька, стараясь выражаться какъ можно популярне.
– Не спорно, Ваше Сіятельство, да дома-то побыть некому: мы съ бабой на барщин, онъ хоть и маленекъ, а все подсобляетъ: и скотину загнать, лошадей напоить. Какой ни есть, а все мужикъ, – и онъ съ улыбкой опять провелъ рукою по его лицу.
– Все таки ты присылай его, когда ты самъ дома, и когда ему время, – слышишь.
– Слушаю, – неохотно отвчалъ Чурисъ.
– Да, я еще хотлъ сказать теб, – сказалъ Николинька, – отчего у тебя навозъ не довоженъ?
– Какой у меня навозъ? и возить нечего, 2-хъ кучь не будетъ. Скотина моя какая: кобыла, да коровенка, а телушка осенью изъ телятъ Ш[калику?] отдалъ вотъ и скотина моя.
– Отчего-жъ у тебя скотины мало, а ты осенью ей телку изъ телятъ отдалъ?
– Кормить нечмъ.
– Разв соломы не достанетъ теб на 2-хъ коровъ-то, вдь у другихъ достаетъ.
– У другихъ земли навозныя, а моя земля глина.
– Такъ вотъ ты и навозь, чтобы не было глины и чтобы было чмъ скотину кормить.
– Да и скотины-то нту. Какой будетъ навозъ. – Опять и то сказать, Ваше Сіятельство, не навозъ хлбъ родитъ, а все Богъ. Вотъ у меня лтось на прсномъ осьминник 6 копенъ стало, а съ навозной и крестца не собрали. Никто, какъ Богъ, – прибавилъ онъ со вздохомъ. – Да и скотина мн ко двору нейдетъ, вотъ лтось одна телка сдохла, другую продали, и за прошлый годъ важная корова пала. – Все мое несчастье.
– Ну, братецъ, чтобы ты не говорилъ, что у тебя скотины нтъ отъ того, что корму нтъ, а корму нтъ, оттого, что скотины нтъ, вотъ возьми себ 7 р. с., – сказалъ Николинька, доставая и разбирая скомканную кучку асигнацій изъ кармана шароваръ, и купи себ на мое счастье корову, а кормъ бери съ гумна, я прикажу. Смотри же, чтобы къ будущему Воскресенью у тебя была корова, я зайду.
Чурисъ такъ долго съ улыбочкой переминался, не подвигая руку за деньгами, что привелъ Николиньку въ краску и заставилъ протянутую руку Николиньки дрожать отъ напряженія и положить наконецъ деньги на столъ.
– Много довольны вашей милостью, – сказалъ Чурисъ съ улыбкой, жена-же его опять бросилась въ ноги, начала плакать и приговаривать, «вы наши отцы, вы наши матери кормилицы».
Не въ силахъ будучи укротить ее, Николинька вышелъ на улицу, а за нимъ вслдъ Чурисъ.
– Я радъ теб помогать, – сказалъ Николинька, останавливаясь у колодца и отвчая на благодарности Чуриса, – теб помогать можно, потому что я знаю, ты не лнишься. Будешь трудиться и я буду помогать, съ Божьей помощью и поправишься.
– Ужъ не то что поправиться, только бы не совсмъ раззориться, Ваше Сіятельство. Жили при бачк съ братьями то ни въ чемъ нужды не видали, а вотъ какъ помёръ онъ, да какъ разошлись, такъ все хуже, да хуже пошло. Все одиночество!
– Зачмъ же вы разошлись?
– Все изъ за бабъ вышло, Ваше Сіятельство. Тогда уже ддушки вашего не было, также какъ вы до всего самъ доходилъ. Славный порядокъ былъ, а то при немъ бы и думать не смли бы, запоролъ бы. Не любилъ покойникъ мужикамъ повадку давать. А нами посл вашего ддушки завдывалъ Алпатычъ – не тмъ будь помянутъ – человкъ былъ пьяный, неопстоятельный. Пришли къ нему просить разъ, другой, нтъ, мылъ, житья отъ бабъ, дозволь разойдтись, ну подралъ, подралъ, а наконецъ тому длу вышло, все-таки поставили бабы на своемъ – врозь стали жить. А ужъ одинокій мужикъ – извстно какой. Ну, да и порядковъ то никакихъ не было, орудовалъ нами Алпатычъ, какъ хотлъ. Чтобъ было у тебя все, а изъ чего нашему брату взять, этаго не спрашивалъ. – Тутъ подушные прибавили, столовый запасъ то-же сбирать больше стали, а земель
Ну, какъ теперь, Ваша Милость до своего лица всякаго мужичка допускаете, такъ и мы другіе стали, и прикащикъ-то другой человкъ сталъ. – Мы теперь знаемъ хоша, что у насъ баринъ есть, и ужъ какъ, и сказать нельзя, какъ мужички за это вашей милости благодарны.
Славный народъ и жалкій народъ, подумалъ Николинька, приподнялъ шляпу и пошелъ дальше.
Чурисъ былъ однимъ изъ тхъ мужиковъ, которыхъ Николинька называлъ консерваторами, и которые составляли главный камень преткновенія для всхъ предполагаемыхъ имъ улучшеній въ хозяйств и быт самихъ крестьянъ. Чурисъ с тхъ поръ, какъ отдлился отъ своего брата, сталъ бденъ. Онъ былъ работящій, смтливый, веселый и добрый мужикъ. Хотя немножко болтунъ. Первые года онъ старался поправиться, поднять свое хозяйство; но судьба преслдовала его: то коровенка, то лошадь падетъ, то жена двойняшку родитъ, то на хлбъ незародъ. Управляющій же, радя о барской и преимущественно своей польз, не переставалъ тянуть со всхъ мужиковъ все, что было можно вытянуть. При такихъ обстоятельствахъ безпрерывный трудъ и смтливость Чуриса не осуществляли его надеждъ: прикупить лошадку, другой станъ колесъ завести, землицы принанять, а только, только доставляли возможность буквально не замерзнуть и не умереть отъ голода ему и его семейству. Такъ прошло годъ, два и больше. Съ молодостью проходили тоже и надежды, которыя она породила (у нихъ тоже есть молодость и надежды). Наконецъ Чурисъ привыкъ къ мысли, что вся жизнь его должна пройти такъ, чтобы всевозможнымъ трудомъ добывать едва достаточныя средства къ существованію. Онъ почелъ такое состояніе нормальнымъ, необходимымъ. Странно сказать: онъ привыкъ къ нему и наконецъ полюбилъ свою привычку. – Такъ что ежели бы Чурису дали средства выйдти изъ бдности, въ которой онъ находился, онъ безсознательно не употребилъ бы ихъ, потому что слишкомъ привыкъ къ своему положенію. – Николинька испыталъ это. Вс пособія, которыя онъ давалъ такимъ консерваторамъ, ничего не помогали. И что-же было требовать отъ нихъ? Они продолжали проводить жизнь въ посильномъ труд, но заставить ихъ трудиться не такъ, какъ они трудились всю свою жизнь, было невозможно. – «Богъ послалъ, Богъ не зародилъ, Богу угодно» вотъ аргументы, противъ которыхъ ничего не могли сдлать вс убжденія и совты Николиньки о необходимости порядочнаго, заботливаго хозяйства. И то сказать: какое утшеніе оставалось бы у этихъ людей, ежели бы они не думали, что тяжелый крестъ, который они несутъ, посланъ имъ отъ Бога, и что во всемъ одна воля Его.
Глава. Юхванка Мудреной.15
«Юхванка мудреный хочетъ лошадь продать», прочелъ Николинька въ записной книжечк и перешелъ черезъ улицу къ двору Юхванки-Мудренаго.
Юхванкина изба была тщательно покрыта соломой съ барскаго гумна и срублена изъ свжаго свтло-сраго осиноваго лса, тоже изъ барскаго заказа, съ двумя выкрашенными красными ставнями у оконъ и крылечкомъ, съ навсомъ, съ затйливыми перильцами, вырзанными изъ досокъ. Снцы и холодная изба были тоже исправны; но общій видъ довольства и достатка, который имла эта связь, нарушался нсколько пригороженной къ воротищамъ кисти съ недоплетенымъ заборомъ и раскрытымъ навсомъ, который виднлся изъ за нея. Въ то самое время, какъ Николинька подходилъ съ одной стороны къ крыльцу, – съ другой подходили дв женщины крестьянки, несшія ушатъ. Одна изъ нихъ была жена, другая – мать Юхванки. Первая была плотная, румяная баба, съ необыкновенно просторно развитой грудью, въ красномъ кумачевомъ платк, въ чистой рубах съ бусами на ше, шитой на ше и рукавахъ занавск, яркой панев и тяжелыхъ черныхъ смазанныхъ котахъ, надтыхъ на толсто намотанныя онучи. Конецъ водоноса не покачивался и плотно лежалъ на ея широкомъ и твердомъ плеч. Легкое напряженіе, замтное въ покраснвшемъ и обильно вспотвшемъ ея лиц, изгиб спины и мрномъ движеніи рукъ и ногъ еще боле выказывали ея силу и здоровье. Другой-же конецъ водоноса имлъ далеко не такую сильную и высокую опору. – Юхванкина мать была одна изъ тхъ старухъ, лта которыхъ невозможно опредлить, потому что он, кажется, дошли уже до послдняго предла разрушенія въ живомъ человк. – Корявый остовъ ея, на которомъ надта была черная изорванная рубаха и безцвтная панева, былъ буквально согнутъ дугою, такъ что водоносъ лежалъ скоре на спин, чмъ на плеч ея. Об руки ея съ искривленными пальцами, которыми она держалась за водоносъ, были какого-то темно-бураго цвта и, казалось, не могли уже разгибаться; понурая, мрно качавшаяся голова, обвязанная какимъ-то тряпьемъ, носила на себ самые тяжелые слды глубокой старости и нищеты. Изъ подъ узкаго лба, съ обихъ сторонъ котораго выбивались остатки желто-сдыхъ волосъ, изрытаго по всмъ направленіямъ глубокими морщинами, тускло смотрли въ землю красные глаза, лишенные рсницъ, длинный носъ казался еще больше и безобразне отъ страшно втянутыхъ щекъ и впалыхъ безцвтныхъ губъ. Одинъ огромный желтый зубъ выказывался изъ подъ верхней губы и сходился почти съ вострымъ подбородкомъ; подъ скулами и на горл висли какіе то мшки, шевелившіеся при каждомъ движеніи; дыханіе ея было громко и тяжело, но босыя, искривленныя ноги – хотя волочась, но мрно двигались одна за другою. —