Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика

Толстой Лев Николаевич

– Вотъ тоже лядъ-то. Ужъ эта вся порода Козловъ такая; чего-чего съ нимъ не длалъ, ништо не беретъ. Вчера по полю крестьянскому прохалъ, у него и гречиха не посяна. Что прикажете длать съ такімъ народомъ. Хоть бы старикъ-то сына училъ, а то такой-же и себ, и на барщин только черезъ пень колоду валитъ. Въ прошломъ год передъ вашимъ пріздомъ земли вовсе не пахалъ; ужъ я его при сходк дралъ, дралъ.

– Кого? неужели старика?

– Да-съ, такъ врите-ли, хоть бы те что, встряхнулся, пошелъ и то осьминника не допахалъ, и вдь мужикъ смирный и не куритъ.

– Какъ не куритъ?

– Не пьетъ. Эта вся ужъ порода такая, вотъ Митрюшка тоже ихней семьи, такая жъ лядъ проклятый.

– Ну, ступай, сказалъ Князь и пошелъ къ Давыдк Блому.

Давыдкина изба криво и одиноко стоитъ на краю деревни, выстроенной

въ линію. Около нея нтъ ни двора, ни авина, ни амбара. Только какіе то грязные клевушки для скотины лпятся около съ одной стороны, съ другой кучею наваленъ лсъ, и высокій, зеленый бурьянъ растетъ на томъ мст, гд когда-то былъ дворъ.

Никого не было около избы кром свиньи, которая лежала у порога; Николинька постучался въ разбитое окно, никто не отзывался, онъ подошелъ къ снямъ и крикнулъ: «хозяева», – тоже самое; потомъ прошелъ сни, заглянулъ въ клевушки и вошелъ въ отворенную избу; тощій, старый птухъ и дв курицы, забравшіяся на столъ и лавку въ тщетной надежд найти какія-нибудь крохи, съ кудахтаньемъ, распустивъ крылья, забились по стнамъ, какъ будто ихъ хотли рзать. 6-аршинную избенку всю занимала съ разломанной трубой печь, ткацкій станъ, который не былъ вынесенъ, потому что некуда было его поставить, почернвшій столъ и грязная лужа около порога, образовавшаяся во время дождя въ прошлую недлю отъ течи въ потолк и крыш. Полатей не было. Трудно было подумать, чтобы мсто это было жилое, такой ршительный видъ запустнія и безпорядка носила на себ, какъ наружность, такъ и внутренность избы; однако тутъ жилъ Давыдка Козелъ и даже въ настоящую минуту, несмотря на жаръ Іюньскаго дня, увернувшись съ головой въ полушубокъ, крпко спалъ, забившись въ уголъ печи. Даже испуганная курица, вскочившая на печь и бгавшая по спин его, нисколько не мшала ему. —

Николинька хотлъ уже выйдти, но сонный, влажный вздохъ изобличилъ хозяина.

– Ей! кто тутъ! – крикнулъ онъ.

Съ печки послышался другой протяжный вздохъ.

– Кто тамъ? поди сюда.

Еще вздохъ, мычанье, звокъ.

– Ну, что-жъ ты?

На печи медленно зашевелилось, наконецъ спустилась одна нога въ лапт, потомъ другая, и показалась вся толстая фигура Давыдки Благо, сидвшаго на печи и протиравшаго глаза. – Медленно нагнувъ голову, онъ, звая, взглянулъ въ избу, и увидавъ Князя, сталъ поворачиваться скоре, чмъ прежде, но все еще такъ лниво, что Николиньк тотчасъ вспомнился зврь Ай, про котораго онъ читалъ въ дтской натуральной исторіи. – Давыдка Блый былъ дйствительно блый; и волоса, и тло, и лицо его: все было чрезвычайно бло. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, – т. е. не животомъ, a тломъ, – но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ свтлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себ особенный отпечатокъ болзненности: на немъ не было замтно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то блдно-желтоватаго цвта съ лиловымъ оттнкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими блыми волосами. – Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совсмъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить звоту.

– Ну, какъ же теб не совстно, – началъ Николинька, – середь благо дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хлба нтъ… и т. д.

Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ дло, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сдлалъ самую жалкую и терпливую мину. Выраженіе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мн не первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскоре избилъ бы его и оставилъ въ поко. – Замчая, что Давыдка, привыкшій къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его убжденія и совты, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанія.

– Для чего же ты просилъ у меня лсу, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро мсяцъ цлый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?

Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.

– Ну, отвчай-же.

Давыдка промычалъ что-то.

– Вдь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хлба ужъ нтъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно

вспахана, да не передвоена, да не во время засяна – все отъ лни. – И вотъ ты просишь у меня хлба, ну положимъ, я теб дамъ; потому что нельзя теб съ голоду умирать; да вдь этакъ длать не годится. Чей хлбъ я теб дамъ, какъ ты думаешь? а?

– Господскій? – пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

– A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его посялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хлбъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать тмъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше всхъ – на тебя и на барщин жалуются – меньше всхъ работалъ, – а больше всхъ господскаго хлба просишь. За что-же теб давать? а другимъ нтъ? Вдь коли-бы вс какъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. – Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?

– Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лтъ 50, но довольно еще свжая и живая. – Загорлое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. – Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свидтельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хотлъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почернвшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это дло, она оправила сроватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

– Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, – сказала она, – спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.

Увидавъ мать, Давыдка замтно испугался, согнулся еще более всмъ тломъ и еще ниже опустилъ голову.

– Спасибо, Арина, – отвчалъ Князь, – вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств объ вашемъ… Надо…

Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ двкахъ – Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь лвой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ рзко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.

– Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, вдь онъ и говорить то не можетъ, какъ человкъ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, – продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и смшную фигуру Давыдки. – Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сіятельство, мы – голь, хуже насъ во всей слобод у тебя нту: ни себ, ни на барщину – срамъ, а все онъ насъ довелъ. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вотъ и дождались, хлбъ лопаетъ, а работы отъ него, какъ отъ прлой вонъ той колоды, только знаетъ на печи лежитъ, либо вотъ стоитъ, башку свою дурацкую скребетъ, – сказала она, передразнивая его. – Хоть бы ты его, отецъ, постращалъ что-ли, ужъ я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, въ солдаты ли: одинъ конецъ. Мочи моей съ нимъ не стало.

– Ну, какъ теб не гршно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, – сказалъ Князь, обращаясь къ нему.

Давыдка не двигался.

– Вдь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то вдь только смотрть на него, вдь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать – гладухъ какой! Нтъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ глядть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, – говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. – Вдь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ лсъ ухалъ, а ему веллъ ямы копать, такъ нтъ вотъ, и лопаты не бралъ! – На минуту она замолчала. – Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, – взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: – «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» – она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ тмъ-же одушевленіемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.