Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика

Толстой Лев Николаевич

Юхванка былъ не родной ея сынъ, а пасынокъ. 5 лтъ онъ остался сироткой съ братомъ своимъ Алешой дурачкомъ. Вдов оставили мужнину землю, и она одна своими трудами кормила сиротъ. Управляющій взялъ Юхванку къ себ, научилъ граммот, а потомъ отдалъ на миткалевую фабрику. Вдова осталась одна съ Алешой и, не переставая трудиться, довела хозяйство почти до цвтущаго положенія. Когда Юхванка уже сталъ на возраст, вдова взяла его, женила и передала ему землю и все свое имущество. «Примрная мачиха», сказали бы в нашемъ быту, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. Этаго еще мало: когда Юхванка сталъ въ дом хозяинъ, мачиха поняла, что она ему въ тягость – не трудно было ей о томъ догадаться, потому что, что на сердц, то и на язык у простаго человка. Юхванка можетъ

быть не разъ намекалъ ей объ этомъ. – Чтобы не сть даромъ хлбъ, мачиха не переставала трудиться по сил, по мочи. «Сноха женщина молодая – надо ее пожалть», говорила она себ и старалась исполнять всю трудную работу въ дом. Но сноха не жалла ее: часто посылала туда, сюда и даже выговаривала ей. – Старуха не думая о томъ, что все, что было въ двор: скотина, лошади, снасть – все было пріобртено ею, безропотно повиновалась и работала изъ послднихъ силъ – «какое примрное самоотверженіе», сказали бы въ нашемъ свт, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. У нихъ человкъ цнится по польз, которую онъ приноситъ, и старый человкъ, зная, что онъ уже не зарабатываетъ своего пропитанія, старается тмъ больше, чмъ меньше у него остается силъ, чтобы хоть чмъ нибудь заплатить за хлбъ, который онъ стъ. Зато бездйствіе, желчность, болзни, скупость и эгоизмъ старости неизвстны имъ такъ же, какъ и низкій страхъ медленно приближающей[ся] смерти – порожденія роскоши и праздности. Тяжелая трудовая дорога ихъ ровна и спокойна, а cмерть есть только желанный конецъ ея, въ которомъ вра общаетъ блаженство и успокоеніе. Да, трудъ – великій двигатель человческой природы; онъ единственный источникъ земнаго счастія и добродтели.

Почти столкнувшись съ Княземъ, молодая баба бойко составила ушатъ, потупилась, поклонилась, потомъ блестящими глазами изъ подлобья взглянула на Князя и, стараясь рукавомъ вышитой рубахи скрыть легкую улыбку, быстро, постукивая котами, взошла на сходцы и скрылась въ сняхъ, какъ будто находя неприличнымъ оставаться съ Княземъ на улиц. Скромному герою моему очень не понравились и движенія эти и нарядъ молодой бабы, онъ строго посмотрлъ ей вслдъ, нахмурился и обратился къ старух, которая согнувъ еще боле свой и такъ лтами черезъ чуръ согнутый станъ, поклонилась и хотла сказать что-то, но, приложивъ руки ко рту, такъ закашлялась, что Николинька, не дождавшись ее, взошелъ въ избу. —

Юхванка, увидавъ Князя, бросился къ печи, какъ будто хотлъ спрятаться отъ него, поспшно сунулъ въ печурку какую-то вещь и съ улыбочкой провинившагося школьника остановился посередин избы. Юхванка былъ русый, курчавый парень лтъ 30, худощавый, стройный, съ молодой остренькой бородкой и довольно красивый, ежели бы не бгающіе каріе глазки, непріятно выглядывавшіе изъ подъ запухлыхъ векъ и недостатокъ 2-хъ переднихъ зубовъ весьма замтный, потому что губы были коротки и безпрестанно складывались въ улыбку. На немъ была праздничная, чистая рубаха, полосатые набойчатые портки и тяжелые сапоги съ сморщенными голенищами. Внутренній видъ избы былъ также бденъ, но не такъ мраченъ, какъ той, въ которую мы заглядывали. Дв вещи здсь останавливали вниманіе и какъ-то непріятно поражали зрніе: небольшой, погнутый самоваръ, стоящій на полк, и портретъ какого то архимандрита съ кривымъ носомъ и шестью пальцами въ черной рамк подъ остаткомъ стекла, около образовъ, изъ которыхъ одинъ былъ въ оклад.

Князь недружелюбно посмотрлъ и на самоваръ, и на архимандрита, и въ печурку, въ которой изъ-подъ какой то ветошки торчалъ конецъ трубки въ мдной оправ.

– Здраствуй, Епианъ, – сказалъ онъ, глядя ему въ глаза. Епианъ поклонился, пробормоталъ: «Здравія желаемъ, Ваше Сіятельство», особенно нжно выговаривая послднее слово, и глаза его мгновенно обгали всю фигуру Николиньки, избу, полъ и потолокъ, не останавливаясь ни на чемъ; потомъ онъ торопливо подошелъ къ полатямъ, стащилъ оттуда зипунъ и сталъ надвать его.

– Зачемъ ты одваешься? – сказалъ Князь, сядясь на лавку и слдя за нимъ глазами.

– Какже, помилуйте, Ваше Сіятельство, разв можно? Мы кажется можемъ понимать…

–

Поди-ка сюда, – сказалъ Николинька, – замчая, что онъ ни на минуту не остается на мст и указывая на середину избы, – я зашелъ къ теб узнать, зачмъ теб нужно продать лошадь, и много-ли у тебя лошадей, и какую ты лошадь хочешь продать?

– Мы много довольны вашей ласкою, Ваше Сіятельство, что не побрезгали зайдти ко мн къ мужику, – отвчалъ Юхванка, бросая быстрые взгляды на архимандрита съ кривымъ носомъ, на печку, на сапоги Князя и на вс предметы, исключая лица Князя, – мы всегда за васъ Богу молимся…

– Зачмъ теб нужно лошадь продать? – сказалъ Князь, возвышая голосъ.

Юхванка вздрогнулъ, встряхнулъ волосами, взглядъ его опять обжалъ избу и, замтивъ кошку, которая спокойно мурлыкала на полатяхъ, онъ крикнулъ на нее: «Брысь, подлая», и торопливо оборотился къ Князю.

– Лошадь старая, Ваше Сіятельство, негодная… коли-бы животина добрая была, я бы продавать не сталъ…

– А сколько у тебя всхъ лошадей?

– 3 лошади, Ваше Сіятельство.

– А жеребятъ нтъ?

– Какъ можно, и жеребенокъ есть.

– Пойдемъ, покажи мн своихъ лошадей, он у тебя на двор?

– Такъ точно-съ, Ваше Сіятельство. Какъ мн приказано, такъ и сдлано, разв мы можемъ ослушаться. Мн приказалъ Яковъ Ильичь, чтобъ, мылъ, лошадей завтра въ поле не пущать, мы и не пущаемъ. Ужъ мы не смемъ ослушаться…

Покуда Николинька выходилъ въ двери, Юхванка вынулъ трубку изъ печурки и сунулъ ее на полати подъ полушубокъ. Худая сивая кобыленка перебирала старый навозъ подъ навсомъ, 2-хъ мсячный длинноногій жеребенокъ какого то неопредленнаго цвта съ голубоватыми ногами и мордой не отходилъ отъ ея тощаго, засореннаго рпьями желтоватаго хвоста. Посередин двора, зажмурившись и задумчиво опустивъ голову, стоялъ утробистый гндой меренокъ. —

– Такъ тутъ вс твои лошади?

– Никакъ нтъ-съ, вотъ еще кобылка, да вотъ жеребенокъ, – отвчалъ Юхванка, указывая подъ навсъ.

– Я вижу. Такъ какую-же ты хочешь продать?

– А вотъ евту-съ, – отвчалъ онъ, махая полой зипуна на задремавшаго меренка. Меренокъ открылъ глаза и лниво повернулся къ нему хвостомъ.

– Онъ не старъ на видъ и собой лошадка плотная, – сказалъ Князь, – поймай-ка его, да покажи мн зубы.

– Никакъ не можно поймать-съ одному, вся скотина гроша не стоитъ, а норовистая и зубомъ, и передомъ, – отвчалъ Юхванка, плутовски улыбаясь и пуская глаза въ разныя стороны.

– Что за вздоръ! поймай теб говорятъ!

Юхванка долго улыбался, переминался и только тогда, когда Николинька сказалъ: «Ну!» бросился подъ навсъ, принесъ оброть и сталъ гоняться за меренкомъ, пугая его и подходя сзади, а не спереди.

Николиньк надоло смотрть на это.

– Дай сюда оброть, – сказалъ онъ.

– Помилуйте, Ваше Сіятельство… не извольте…

– Дай сюда.

Юхванка подалъ. Николинька прямо подошелъ къ меренку съ головы и вдругъ ухватилъ его за уши и пригнулъ къ земл съ такой силой, что несчастный меренокъ, который былъ самая смирная мужицкая лошадка въ мір – зашатался и захриплъ. Замтивъ, что совершенно напрасно было употреблять такія усилія, Николиньк стало досадно, тмъ боле, что Юхванка не переставалъ улыбаться; онъ покраснлъ, выпустилъ уши бдной лошади, которая никакъ не понимала, чего отъ нее хотятъ, и безъ помощи оброти, преспокойно открылъ ей ротъ и посмотрлъ зубы. Клыки были цлы, чашки полныя; стало быть, лошадь молодая.

Юхванка въ это время нашелъ, что борона лежитъ не на мст, онъ поднялъ и поставилъ ее стоючи, прислонивъ къ плетню.

– Поди сюда, – крикнулъ Николинька. – Что эта лошадь старая?

– Помилуйте, Ваше Сіятельство, вдь такой смоляной зубъ бываетъ, а ужъ я…

– Молчать! Ты лгунъ и негодяй, потому что честный мужикъ не станетъ лгать, ему не зачмъ. Ну на чемъ ты выдешь пахать, когда продашь эту лошадь. Тебя нарочно посылаютъ на пшія работы, чтобы ты поправлялся лошадьми къ пахот, а ты послднюю хочешь продать, вдь другимъ обидно за тебя земляную работу работать, а главное зачмъ ты лжешь?