Полжизни

Боборыкин Петр Дмитриевич

Меня окликнули изъ залы. Я не двигался.

Это не было озорство или предумышленная тактика — н?тъ: я слишкомъ преклонялся тогда передъ графиней. Но я р?шительно не могъ идти въ залу, становиться за ея табуретомъ и начинать голосить: ре-ми-фа-ре-соль-си-ля!

Раздались шаги и шелестъ платья. Я не поднималъ головы. Съ порога меня спросили:

— Что съ вами, Николай Иванычъ? Вы разв? забыли про урокъ?

Я молчалъ, и только длинная борода моя вздрагивала на груди отъ тяжелаго и учащеннаго дыханія.

—

Что съ вами? повторила она, подходя къ диванчику и вглядываясь въ мое лицо. Вамъ дурно?

— Простите, графиня, выговорилъ я полушепотомъ, я этакъ не могу.

— Не можете — чего? изумленно переспросила она.

— Вы страдаете, заговорилъ я тверже, поднимая голову; я знаю, какова ваша доля. Конечно, я не стою еще вашего дов?рія; но я не хочу и васъ обманывать.

Она вся вздрогнула и стремительно перебила меня:

— Я вамъ очень дов?ряю, Николай Иванычъ. Разв? вы не видите, какъ мы съ вами скоро сошлись? Я знаю, — у меня сухая манера; но вы не обращайте на нее вниманія, — прошу васъ.

Въ голос? заслышались почти н?жные звуки. Я испугался своей выходки, но настолько овлад?лъ собою, что всталъ и совершенно твердо выговорилъ:

— Есть такія минуты, графиня, когда самый прилежный ученикъ оттягиваетъ часъ урока, — извините меня.

Она ничего не отв?тила и только пристально погляд?ла на меня. Я выдержалъ этотъ взглядъ: въ немъ я ничего не прочелъ.

Весь урокъ п?нія она не промолвила ни слова.

XXXIV.

Сл?дующіе два дня прошли очень напряженно. Графиня обходилась со мною все такъ же, но я чувствовалъ себя виновнымъ. Оправдываться я не сталъ. Сцена въ боскетной вышла, по-моему, такъ нел?па, что лучше было и не намекать на нее.

На третій день, графиня не явилась къ об?ду; прислала сказать горничную, что у ней болитъ голова, но что «если мн? угодно», то я могу придти заниматься в ъя уборную.

Если мн? угодно!.. мн? и за об?домъ-то кусокъ не шелъ въ горло, хотя Наташа занимала меня своей милой болтовней, а англичанка старательно переводила мн? по-англійски каждое названіе кушаній и каждую вещь на стол?. Горничную я тотчасъ же попросилъ доложить ея сіятельству, что я боюсь ее утомить, но явлюсь, съ ея позволенія, узнать о здоровь?.

Ужь не знаю, въ какихъ словахъ передала она мою тяжелую фразу, только когда я вошелъ въ уборную, графиня, сид?вшая въ большихъ креслахъ, огляд?ла меня и спросила;

— А книги вы забыли?

Я объяснилъ ихъ отсутствіе боязнью утомить ее.

— Полноте, возразила она шутливо, вы совс?мъ, я вижу, изм?нились. Мигрень не пом?шаетъ мн? заняться съ вами.

Надо было повиноваться; но в?роятно лицо мое такъ жалобно сморщилось, что она разсм?ялась и, указывая мн? рукой на стулъ, сказала:

— Ну, ужь Богъ съ вами, на сегодня прощаю вамъ урокъ. Присядьте.

Въ эту уборную я еще не проникалъ. Она была рядомъ съ спальней ихъ

сіятельствъ. Графиня оставила ее съ старомодной обстановкой, съ золотыми стр?лами поверхъ гардинъ и люстрой въ вид? чернаго амура съ позолотой. Все это я довольно обстоятельно огляд?лъ, подавляя и скрывая свое волненіе.

Она вытянулась въ кресл?. На ней былъ тотъ самый б?лый пеньюаръ, который я вид?лъ на площадк?. Это меня привело еще въ большую тревогу. Видно, я такъ побл?дн?лъ, что она спросила меня:

— Что съ вами, Николай Иванычъ, зач?мъ вы все такъ волнуетесь? Вы что-то начали тогда, въ боскетной, говорить обо мн?..; лучше бы вы пов?рили ваше горе… Какой вы, право, странный. Видно жили мало. Вамъ который годъ?

— Двадцать семь, проговорилъ я машинально и стараясь не гляд?ть на нее.

— Вы потеряли кого-нибудь? — Любимую женщину?

— Никакой любви у меня не было, отв?тилъ я чуть не со злостью.

— Никакой? спросила она глухимъ голосомъ.

Въ комнат? начало смеркаться: былъ пятый часъ. Я продолжалъ сид?ть на стул? въ жесткой, напряженной поз?, не зная куда мн? обратить глаза.

— Вы все такой же, Николай Иванычъ, продолжала она медленно, и каждое ея слово отдавалось во мн?; такой же, какой были въ Москв?, когда я вамъ предложила свой союзъ. Правда, или н?тъ?

— Н?тъ, графиня! вскричалъ я съ испугомъ, я не тотъ, не тотъ. Тогда я былъ неблагодарный зв?рь, глупый, пошлый, я кичился передъ вами Богъ знаетъ ч?мъ; а теперь, теперь…

Я не могъ докончить. Меня всего забила лихорадка. Въ эту минуту я былъ ужь на ногахъ. Графиня тоже поднялась, и ея б?лый обликъ сл?пилъ мн? глаза.

— Теперь что же? шепотомъ спросила она.

— Теперь я живу вами и для васъ…

Слова сорвались и застыли на губахъ. Я закрылъ глаза. Но вдругъ меня всего потрясло и схватило за горло что-то необычайное, странное по своей неожиданности и нестерпимому блаженству: шею мою обвили дв? руки, и губы, трепетныя, прохладныя, полувлажныя, ц?ловали меня…

Я вскрикнулъ и подался назадъ: меня объяло настоящее помраченіе разсудка. Ничего, ничего я не помню, кром? какого-то особаго страданія… да, страданія, переполнявшаго меня среди невыносимыхъ ласкъ. Я отдавался припадку первой, роковой, ц?ломудренной страсти, гд? наслажденіе равняется боли, гд? слезы см?шаны съ дикими порывами безумной радости…

Когда я вернулся къ смутному сознанію, чьи-то уста въ сумрак? тихо говорили:

— Люби, люби, лучше этого ужь ничего н?тъ въ жизни; зажмурь глаза на все и знай, что двухъ молодостей не бываетъ. Ты такой чистый! Теб? надо любить!

Я все еще не понималъ, — чей это голосъ, гд? я, что со мной случилось, и съ новымъ испугомъ схватился за голову. И когда я разгляд?лъ, чье лицо прильнуло къ моему, я зарыдалъ и рыдалъ долго, молча, опустившись на полъ передъ нею и прижимаясь къ ея кол?намъ.