Полжизни

Боборыкин Петр Дмитриевич

XXVIII.

Ровно черезъ м?сяцъ привозятъ мн? письмо изъ города, пом?ченное «Москвой». Адресъ былъ написанъ неизв?стною рукою, твердой и крупной, но тонкой, не мужской; пакетъ запечатанъ графской гербовой печатью.

Письмо начиналось словами: «Добр?йшій Николай Ивановичъ», и кончалось собственноручною подписью: «Графъ Платонъ Кудласовъ». Но все, кром? этой подписи, было писано ея рукой.

Въ начал? графъ извинялся, что самъ не можетъ писать по бол?зни и диктуетъ жен?. Письмо было гораздо мен?е любезно и многор?чиво, ч?мъ обыкновенно графскія посланія. Но все, что въ немъ стояло лестнаго для меня, отзывалось новой, серьезной симпатіей.

Я вид?лъ другія слова и прозр?валъ другую личность, которая находила выраженія для мыслей, и подъ самый конецъ письма вдругъ, безъ всякаго предисловія ея собственное обращеніе ко мн?, шутливое и ободряющее.

Я чуть не десять разъ перечелъ эти строки:

«Хорошенько готовьтесь, писала она, и забудьте до л?та Москву и Садовую. Графъ и спитъ, и видитъ сд?лать васъ своимъ сотрудникомъ. Отъ васъ зависитъ все остальное. Не хотите ли для великопостнаго чтенія н?сколько вещицъ презираемаго вами Бальзака? Я бы прислала. Вы очень понравились моей дочери — поздравляю васъ. За то, что не пришли проститься — не сержусь: понимаю вашу благородную дикость. В?дь вамъ не было же стыдно? Вы только не хотите показывать, какая у васъ натура… Все равно, рано или поздно прорвется. До свиданія».

Я задыхался отъ радости. По отв?чать я не захот?лъ. Черезъ графа — вышло бы пошло; прямо ей — она мн? не позволяла. Правда, она спрашивала меня: не прислать ли Бальзака, но это — простая шутка. Да я бы, можетъ быть, не захот?лъ писать ей, еслибъ даже она и намекнула на это. Для меня слаще было сохранить впечатл?ніе ея неожиданной ласки, совершенно такъ, какъ я лел?ялъ свое чувство, посл? сцены въ голубой комнат?, и не пошелъ прощаться.

Ясно было, что графъ не прочитывалъ письма продиктованнаго имъ. Она бы не стала обращаться ко мн? въ самомъ письм? мужа, за н?сколько строкъ до конца, до подписи его. Что-то новое, неизв?данное мною, зашевелилось у меня внутри: ощущеніе запретнаго плода, смутное сознаніе сообщничества.

Я ничего и не отв?тилъ графин?; ограничился въ письм? къ графу общими заявленіями своей признательности за их ласковое гостепріимство. Чего мн? было торопиться? Я в?дь зналъ, что чрезъ три, много четыре м?сяца сд?лается по-моему. Такъ сказала она — стало, что-жь тутъ волноваться? На меня напало какое-то блаженное состояніе духа. Что бы я ни д?лалъ, я повторялъ фразу графини: «Все равно, рано или поздно — прорвется». Что прорвется — я не спрашивалъ; моя ли натура, какъ она писала, или та напряженность, которую я такъ грубо выказалъ въ Москв?. Прорвется, и конченное д?ло! Мной, моей натурой занималась она, а я, идя въ первый разъ въ угловую, боялся, что она скажелъ мн?, какъ управителю изъ вольноотпущенныхъ: «Какъ у васъ, братецъ, тамъ на хутор??» Она д?лаетъ мн? конфиденціальныя сообщенія, шутитъ со мною, понимаетъ меня, занимается мной, точно я не Николай Ивановичъ Гречухинъ, а особа изъ Бальзаковскаго романа.

Сладки эти минуты мужскаго упоенія! Устоять передъ ними нельзя никому: ниже Муцію Сцевол? или Катону, Робеспьеру или Сенъ-Жюсту; но что лучше: идти безъ рогатины на Мишку, или очертя голову на ласку такой женщины, какую я увидалъ, впервые, у камина — этотъ вопросъ р?шаютъ только глядя прямо въ глаза смерти, тамъ т?лесной, тутъ нравственной.

Однако ч?мъ ближе подходила весна, т?мъ угрюм?е становился я… Я точно чуялъ, что меня ждетъ въ сел? Сдободскомъ. Ужь не воображеніемъ только, а въ заправду прощался я съ одинокой, чистой жизнью хутора, съ моими см?шноватыми и честными порываніями, съ моей дикостью, упорствомъ, задоромъ и р?зкостью разночинца. Меня ждала высшая школа, о какой не мечталъ ни одинъ худородный сынъ магистратскаго секретаря.

XXIX.

Но

прошло почти все л?то, а въ Слободское я еще не попадалъ. Графъ по возвращеніи изъ Москвы ?здилъ въ Петербургъ, прожилъ тамъ долго, писалъ мн? оттуда н?сколько разъ, и все о крестьянскомъ д?л?. Поел?днее письмо было довольно-таки язвительное. Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ за дворянское сословіе, говоря, что представителемъ «онаго» пришлось отправляться восвояси «не солоно хл?бавши». Это вульгарное выраженіе стояло въ письм? его сіятельства. Онъ какъ-бы сбирался пуститься въ н?котораго рода оппозицію и «умыть руки», ожидая, «ч?мъ все это кончится». Меня письмо серьезно мучило. Я ждалъ чего-нибудь отъ графини, но она молчала. Докладывать ей письменно, что его сіятельство изволитъ черезчуръ огорчаться «за дворянское сословіе», я считалъ совершенно неблаговиднымъ, хотя она и объявила себя моей в?рной союзницей.

По хутору л?томъ скопилось больше д?ла, ч?мъ въ рабочую пору прошлаго года. Я ц?лые дни проводилъ въ пол? и загор?лъ, какъ головешка. У насъ безъ устали д?йствовали бутеноповскія молотилки и соломор?зки, с?ялки и в?ялки; но кругомъ, въ крестьянств?, все ждало, затаивъ дыханіе, и по лютости, съ какой иные пом?щики драли барщину, не трудно было вид?ть, что наступила посл?дняя минута рабовлад?льческаго приволья.

И я тоже притаилъ дыханіе. Весь хл?бъ былъ убранъ, ранніе пос?вы покончены, осень зарумянила л?съ, пришелъ управительскій досугъ. Незадолго до Покрова, въ большомъ и очень сладкомъ письм? графа, я нашелъ приглашеніе пожаловать къ нему въ Слободское — отдохнуть отъ тяжкихъ трудовъ «страднаго времени». Самъ же графъ не могъ, по нездоровью, прі?хать на хуторъ. Приписки не было; но я читалъ это словообильное письмо, точно его писала моя союзница.

На этотъ разъ я увезъ съ собой все свое добро: и книги, и ружье, и даже химическую посуду. Съ Капитономъ Ивановымъ и моей экономкой я расц?ловался и ничего не отв?тилъ на вопросъ Фелицаты:

— Когда прикажете ждать васъ, батюшка Миколай Иванычъ.

Седо Слабодское отъ хутора было всего въ ста съ небольшимъ верстахъ, но въ другой губерніи. ?халъ я въ тарантас? и на сдаточныхъ. Къ вечеру того же дня добрались мы до графской усадьбы. Памятны мн? эти высокіе, побур?вшіе хоромы, съ зеленой крышей и краснымъ бельведеромъ. Какъ теперь вижу ихъ, изъ-за пожелт?вшей гущи липовыхъ аллей сада, на фон? осенняго заката. И тогда у меня сильно забилось сердце, и теперь не могу совс?мъ совладать съ собою, переживая въ памяти, что случилось въ этихъ барскихъ хоромахъ.

Мн?, видно, на роду было написано — не заставать графа дома. И на этотъ разъ онъ отсутствовалъ. Тотъ же вы?здной лакей доложилъ мн?, что «его сіятельство нзаоънъм по?хать верхомъ на водяную мельницу, а ея сіятельство — вз боскетной».

Я сразу-то и не понялъ хорошенько, что это за штука «боскетная». Но такой я набрался см?лости, что попросилъ провести меня къ графин?. Весь я былъ грязный, н хотя въ передней меня немного обчистили щеткой и в?ничкомъ, но на лиц? и въ бород? сид?ло н?сколько фунтовъ пыли. На все это я вниманія не обратилъ.

Повели меня черезъ большую длинную столовую въ угловую тоже комнату, расписанную садомъ, съ «горкой» въ углу, покрытой всякими камешками и раковинами. Вотъ зд?сь-то и была «боскетная». Графъ поддерживалъ эту отд?лку александровскаго времени.

У окна, въ старинномъ кресл?, пользуясь посл?дними отблесками заходящаго солнца, нагнулась надъ столикомъ графиня и выводила что-то карандашомъ. Я увидалъ знакомую мн? красную кацавейку, шитую золотомъ.

— Здравствуйте графиня! вскрикнулъ я грудью и шумно подошелъ къ ней.