Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница
Шрифт:
Особенной заботой было вывести своих людей из-под удара за жестокости концлагерей. Это выразил Йодль 15 мая: «Гросс-адмирал намерен выпустить приказ, в котором он резко отмежуется от насилия в концентрационных лагерях».
Дёниц выпустил этот приказ в тот же день; по нему все те, кто нарушал закон и основные принципы справедливости и морали в своем обращении с пленными в концлагерях, предстанут перед судом рейха и будут осуждены согласно дисциплинарному кодексу. Шверин фон Крозигк, действуя как его премьер-министр, послал этот декрет Эйзенхауэру с приложением письма, в котором спрашивал разрешения для суда рейха взять на себя такую задачу. Немецкий народ, писал он, ничего не знал об условиях в лагерях, так как они были совершенно закрыты для внешнего мира и все то, что творилось
Бессмысленность и декрета и письма была очевидна; Дёниц и фон Крозигк позволили главному создателю лагерей ускользнуть, не предприняв какой-либо серьезной попытки отдать его правосудию, а большая часть его окружения, включая коменданта Освенцима, была переодета в морскую форму. Одновременно суд рейха был простым инструментом государства, чьи дикие приговоры в последний год были направлены против людей, которые намеревались действовать против режима, который и Дёниц и фон Крозигк поддерживали. Эйзенхауэр просто никак не ответил.
Другой заботой правительства было способствовать разрыву между восточными и западными державами, все еще ожидаемого в любой момент, ибо тогда Западу понадобится Германия, чтобы стать буфером на пути экспансии большевиков (на самом деле это ожидание сбылось, но чуть позже). Они даже пытались шантажировать союзников. Вот как это выразил Йодль: «После Первой мировой войны мы страдали от голода и нужды. Результатом стал поворот к национал-социализму. Если они, союзники, желают своими мерами добиться еще более острого голода после этой войны, то тогда будет и реакция. Последствия: поворот к коммунизму, тем более что у немцев уже есть некоторая тяга (в этом направлении)».
Дёниц тоже разыгрывал эту тему в своих дискуссиях с американским главой Союзной контрольной комиссии генерал-майором Лоуэллом Руксом 17 мая, а 20 мая он пригласил Рукса и человека номер два от Британии, бригадира Эдварда Фурда, на беседу, в которой он выразил то же самое с большей силой. Он противопоставил то дружелюбие, с которым русские проводят реконструкцию и реабилитацию в своей зоне, — ставят играть немецкую музыку, предлагают людям сигареты и сладости и надежду — строгому запрету на «братание» в западных зонах.
«Если вы продолжите обращаться с немецким народом так, как делали это до сих пор, то люди повернутся к России, и Сталин, без сомнения, не упустит свой шанс».
Его рассуждения явно произвели впечатление на генерала Рукса, так как он повторил все эти аргументы о возможном повороте к русским главе миссии Адмиралтейства, который тогда посещал Фленсбург, а потом пересказал их в Америке.
Дёниц должен был тогда знать, что его время на исходе. Ощущение отчаяния было заметно на всех его усилиях передать свои взгляды Контрольной комиссии, как и на его решимости сохранить лицо администрации, которая не имела никакой власти за пределами здания школы, в котором она заседала. Он уже давно потерял главу своей армии Кейтеля, который после вызова в ставку Эйзенхауэра не вернулся — был арестован. Два гражданских министра ушли по тому же пути, и о них он не знал ничего. Его жена, Ингеборг, которая работала в Красном Кресте в Маленте, рядом с его недавним командным пунктом в Плене, не поехала с ним во Фленсбург; столкнувшись с враждебностью немцев-антифашистов, она взяла свое девичье имя и вскоре переехала жить к фрау фон Ламезан в маленькое поместье Ламезанов близ Ноймюнстера в Гольштейне.
Утром 22 мая Людде-Нойрат принял телефонный звонок из Контрольной комиссии, приказывающий Дёницу, Йодлю и фон Фридебургу прибыть на лайнер «Патрия», который занял генерал Рукс, к 9.45 утра на следующий день. Когда он передал это Дёницу, тот кратко сказал: «Пакуйте багаж».
Ни один офицер не встречал их группу, когда они пунктуально прибыли на пирс следующим утром, не было никакой салютующей гвардии, лишь толпа назойливых репортеров и фотографов. Теперь уже не осталось сомнений,
«Господа, — начал Рукс, — я получил инструкции от верховного главнокомандования на европейском театре военных действий, от главнокомандующего генерала Эйзенхауэра, призвать вас сегодня сюда, чтобы сообщить, что он решил, в согласии с советским верховным командованием, что сегодня действующее немецкое правительство и главнокомандование вместе с некоторыми из его членов должны быть заключены как военнопленные. Следовательно, действующее немецкое правительство распушено...»
Глава миссии британского Адмиралтейства во Фленсбурге был на борту «Патрии». Он сообщил: «Адмирал Дёниц вел себя с большим достоинством; двое других казались встревоженными. Единственные слова, которые последовали за объявлением генерала Рукса о решении союзного главнокомандования, произнес адмирал Дёниц: “Слова здесь излишни”».
Немецкие морские офицеры этим утром были заперты на своих квартирах, британские танки заняли позиции на улицах, и британские отряды окружили здание полиции в Мюрвике, где Дёниц и члены его кабинета были заключены под стражу, каждый с одним чемоданом личных вещей. Их собрали в комнате ожидания и оттуда вызывали по одному в соседнюю комнату, чтобы они прошли личный досмотр — искали капсулы с ядом; молча сидя на лавках у стены, они следили за реакцией каждого следующего, вернувшегося после этой унизительной процедуры. Потом Дёница, Йодля и Шпеера провели во двор, находившийся под прицелом автоматчиков, стоявших на крыше по периметру, где встретились они с целой батареей журналистов и фотографов. После этого их багаж был погружен в грузовики, и их самих повезли под конвоем на аэродром. Фон Фридебурга уже с ними не было. Он умер этим утром в своей ванной, ударившись головой о край, врач подтвердил, что до этого он принял яд.
Тем же днем Дёницу и его министрам было приказано подняться на борт грузового самолета, и, сидя на корзинах у стенки, со своими чемоданами между ними, они взлетели, не зная даже, куда направляются. Потом они прибыли в Люксембург, там самолет окружили американские автоматчики; их под конвоем подвели к армейским грузовикам, как описывал это Шпеер, словно отчаянных негодяев в гангстерском фильме, а затем повезли в сельский отель в Бад-Мондорфе, где они через стеклянные двери увидели призрачную картину всего Третьего рейха — там уже находились Геринг и большинство партийных лидеров, верхушка СС, армии и министры, которых они в последний раз видели в берлинском бункере. Если у них раньше и были какие-либо иллюзии относительно своей участи, то теперь они все исчезли. Никаких сомнений, зачем вся верхушка — или то, что от нее осталось, — была собрана здесь вместе, не было; были вопросы только о том, как их будут судить и как наказывать.
Эти же вопросы волновали и союзников; для Сталина никаких проблем не было: театрализованные суды и казни были частью советской внутренней политики, но в западном лагере наблюдались некоторые колебания и раскол.
Здесь не место подвергать сомнению «легальность» судов над военными преступниками, но поскольку к такой тактике прибегают защитники Дёница и других военных, то чуть-чуть сказать об этом необходимо.
Критика этих судов оправдана в том смысле, что ни одна из держав-победительниц не была чиста от преступлений. Руки Сталина были по локоть в крови миллионов людей, включая тысячи польских офицеров, расстрелянных в Катыньском лесу; Черчилль и Рузвельт благословили уничтожение гражданских путем того, что было уклончиво названо «зональной бомбардировкой», а незадолго до начала суда Трумэн, преемник Рузвельта, отдал приказ о полном уничтожение жителей Нагасаки и Хиросимы. Так не следовало ли судить и их вместе с их военными советниками? Или, возможно, эти меры были оправданы тем, что они победили. а нацисты проиграли войну?