Последний фюрер рейха. Судьба гросс-адмирала Дёница
Шрифт:
Эта характеристика была скреплена подписью вице-адмирала, командующего военно-морской базой. «Многообещающий офицер, заслуживающий внимания».
Нет сомнений, что к этому времени его блестящие качества офицера были признаны во всех вооруженных силах, и этот факт подтверждается официально — в виде стипендии на путешествие в следующем, 1933 году, выданной Гинденбургом. Такие стипендии давались каждый год одному выдающемуся офицеру армии или флота, чтобы позволить ему попутешествовать и расширить свои знания о мире. Дёниц выбрал поездку в Британию и голландские колонии на Востоке, или, возможно, это было ему предложено в качестве плодотворной идеи; в любом случае эти места были весьма притягательными для офицера флота, который в будущем должен был нести немецкую культуру за пределы Европы.
Он отплыл в феврале 1933 года, в дни назначения Гитлера рейхсканцлером, и отсутствовал до лета, таким образом пропустив первую волну террора, который
Рассказ Дёница о своем путешествии на стипендию Гинденбурга, явно предназначенный к публикации, но так и не опубликованный и целиком исключенный из его мемуаров, — самое откровенное из всех его сочинений, приоткрывающее то, что творилось за тщательно контролируемым «фасадом». Какие-то части его были вырезаны, возможно, он сделал это сам после освобождения из тюрьмы Шпандау; можно только догадываться о причинах этого, но при этом значимо то, что из шести явных купюр — а их могло быть и больше, так как дошедшая до нас рукопись фрагментарна, а нумерация страниц весьма причудлива, — три помещались сразу же после упоминаний трех британских вещей: британской субмарины, по которой не попала торпеда, выпущенная из его собственной подлодки во время войны, дворца британского правителя на Мальте и британского крейсера, который спас выживших после кораблекрушения у мыса Гвардафуи; остальные купюры касаются описания прохода через Ла-Манш, Красное море и пути домой из Средиземного моря. Возможно, по соображениям цензуры были вырезаны проявления теплых чувств по отношению к Англии, однако они вполне ясны, читаясь между строк в оставшихся частях рукописи...
Другой возможной причиной купюр могло быть то, что в этих частях содержались какие-то пронацистские идеи; судя по контексту и антибританской направленности, это самое разумное предположение. Но может быть и другое.
Более поражает в этой рукописи неожиданный образ 42-летнего Дёница-выдумщика. Первым примером этого может быть анекдот, рассказанный им за ужином на борту парохода, который вез его на восток. Согласно его собственному рассказу, он поведал безобидную историю о его опыте плавания на подводных лодках, и затем одна из дам-слушательниц попросила его не делать такой скидки на их чувствительность; они, мол, желают услышать о настоящей войне подлодок. На это он ответил тем, что кажется совершенной выдумкой от начала и до конца, — рассказал о встрече с кораблем-охотником за подлодками, якобы произошедшей в то время, когда он служил вахтенным офицером на U-39; преследуя маленькое торговое судно, они наткнулись на него неожиданно, выйдя из дымовой завесы. Корабль оказался охотником, и он ждал их: тут же на бортах откинулись заслонки и на них были направлены четыре орудия. «Слава богу, мы вынырнули из дыма настолько близко к охотнику, что все снаряды пролетели над нами. Тревога и аварийное погружение, под свист снарядов, и свист воздуха в резервуарах, жуткий шум на палубе...». Эта волнующая встреча не упоминается ни Форстманом, ни вообще кем-то в официальных немецких анналах!
Второе описание — о другой встрече, о чем было рассказано у мыса Бон, к которому они шли на всех парах через Средиземное море, — кажется столь же невероятным. На этот раз речь шла уже о его собственной подлодке; он пробовал атаковать транспорт с конвоем из-под воды при лунном свете, но не подошел на достаточное расстояние для стрельбы. Охваченный «тевтонским гневом», он приказал всплыть на поверхность и попытался приблизиться.
«Проклятый свет (луны)! На эсминцах все должны были спать, если только они нас не видят, и тут, когда мы уже почти на месте — вспышка и «дзынь! дзынь!» — снаряды пролетают над нами. «Справа по борту! Тревога! Аварийное погружение! — Черт!» Лодка не опускается... Слава Богу, она наконец начала погружаться, но это длилось целую вечность. Шум винтов, а затем ошеломляющий вой, и свет отключается. И затем по нам стреляют глубоководными бомбами, и очень близко! Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете».
Интересное наблюдение в смысле тактики подводных лодок во время Второй мировой. Более интересно, что в его мемуарах нет ни слова об этой встрече — в тех мемуарах, которые он писал уже после войны, когда уже была написана официальная история войны подлодок и вся деятельность UC-25 описывалась по его вахтенному журналу.
Самое изумительное из всех этих выдуманных историй касается его тюремного заключения в 1918 году. Воспоминания об этом ожили, когда пароход подошел к Мальте и он сошел на берег и посетил «старый, холодный, сырой форт с темными казематами», в котором некогда сидел. Он вспомнил, как, одетый лишь в одну рубашку, штаны и один носок, он был проведен несколькими «томми» со штыками наголо, чтобы предстать перед английским адмиралом.
Англичанин: “Номер вашей лодки?”
Я пожимаю плечами.
Англичанин, с негодованием: “Зачем тогда было говорить мне, что вы командир? Я помещу вас в лагерь для команды и заставлю работать!”
На самом деле, его можно было понять, ведь я не выглядел командиром.
Я: «Ничем не могу помочь» (на английском).
Затем английский штабной офицер написал на листке бумаги номер моей предыдущей лодки UC-25 и название того жирного английского парохода, “Циклоп”, который я потопил в сицилийской военной гавани Порт-Аугуста, и подсунул этот листок адмиралу.
Я был изумлен, насколько в курсе происходящего оказались эти люди. Они точно знали, кто я такой».
Это — явная выдумка. Даже если не говорить о рапортах по поводу допросов Дёница, в которых не упоминается ни UC-25, ни «Циклоп» в Порт-Аугусте, потому что на самом деле он потопил вовсе не этот корабль, а неуклюжий угольный транспорт. Поэтому английский штабной офицер едва ли мог подсунуть своему адмиралу бумажку с надписями «UC-25» и «Циклоп».
Примечательно, что, несмотря на свои реальные достижения в качестве капитана UC-25, ему было необходимо придумывать для себя эти фантастические подвиги. Последние фразы этих рассказов весьма показательны: «...Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете» и «Они точно знали, кто я такой». Эти две строчки показывают, что, невзирая на свою кристально чистую, полную свершений, действительно блестящую карьеру преданного офицера, Дёниц был совершенно неуверен в себе; эти истории полностью подтверждают предположения Канариса о том, что он обладал незрелым и неустойчивым характером.
Учитывая все эти примеры того, как он позволял себе погружаться в мир фантазий, можно предположить, что и другая похожая история в его рассказах — снова касающаяся противоборства с англичанами — тоже выдумана. Она касается чиновников на юге Индии. Он приплыл туда на пароме с Цейлона за ночь, едва ли на минуту сомкнув глаза из-за тараканов и других насекомых, а утром, в скверном настроении, предстал перед таможенниками и медицинскими офицерами, сидевшими за длинным столом на палубе среди пассажиров первого и второго классов, которые выстроились в очередь. Сам Дёниц сел в шезлонг и стал наблюдать. Наконец, офицер-туземец был послан, чтобы позвать и его к столу. Он сказал этому туземцу, что если его хозяин хочет от него что-то, то должен подойти сам. Чиновник подошел. «“Ваш паспорт, пожалуйста!” — И затем я прошел все формальности, таможенный и медицинский осмотр, не поднимаясь с шезлонга... Рекомендую именно такой способ: на этих людей производит впечатление только грубое поведение».
Пока хватит о его фундаментальной неуверенности в себе. Но об общих антибританских взглядах можно еще поговорить; вот британские чиновники на Цейлоне, которых он назвал представителями секретной полиции: «Они, очевидно, все еще подвержены психозу войны — в вопросах памяти о ней колонии отстают, не поспевают за британской метрополией и по-прежнему верят, что могут обращаться с немцами в прежней манере победителей. Ну уж нет, мальчик!»
Совершенно ясно, что он восхищался голландскими колониями, которые и посетил, гораздо больше, чем английскими. В старой Батавии, в Голландской Ост-Индии, на него произвело большое впечатление, что перед ним не что-то далекое и враждебное, а владения, принадлежащие народу близкому по крови, так что они представляют собой образцовую колонию. Очевидно, что он наслаждался жизнью, какой он ее нашел, будучи гостем в высоких, полных воздуха бунгало, когда его обслуживали яванские мальчики в саронгах и белых курточках. И был околдован грацией местных женщин, «тонких, как прутик, и порочно-красивых», размышляя, что нет ничего странного в том, что плантаторы в своих отдаленных поместьях и молодые чиновники поселяются вместе со своими коричневыми женами и забывают Европу, будучи очарованы этой роскошной землей.
Из Батавии он отправился в Бандунг, затем долго ехал на поезде в Сорабайю, по дороге восхищаясь красотой и богатством страны. После безработицы, горечи, насилия и серости, которые он оставил в Европе, эта страна должна была показаться ему утопией.
«Деревни идут одна за другой. Невозможно пройти и пятьдесят метров, чтобы не встретить человека из одной из них. И все имеют работу и свой кусок хлеба, все спокойны и явно довольны жизнью. В целом непрекращающаяся череда этих довольных людей, у которых есть все, что им нужно, произвела, пожалуй, самое сильное впечатление за все путешествие. Нет лучшего доказательства того, что Голландия выполняет свою колониальную задачу: никакой эксплуатации, никакого ухудшения условий жизни туземцев только ради эксплуатации; нет, условия жизни становятся только лучше, и это благодаря порядку, организации, заботе и гигиене».