Повторение пройденного
Шрифт:
— До рассвета время имеется, связь с Мгой тоже — случись что, немедленно позвонят. Поехали в Смольный, Григорий Иванович, разговор к тебе есть. Да и позавтракать надо, или поужинать — тут, как на время посмотреть. Или слишком рано, либо уже очень поздно. Так что поехали!
Перечить всесильному секретарю ЦК и члену Политбюро не стоило, ясно, что Жданов от своего не отступится. К тому же разговор серьезный предстоит, к «несерьезным» ночью не приглашают. Да и свой интерес у Кулика на этот счет тоже имелся, и разрешить его можно было только в Смольном. А потому он отправился следом, спускаясь вниз…
Орудия
Глава 40
— Боюсь одного, Андрей, что фельдмаршал Лееб не просто откажется от штурма Ленинграда, он вообще не станет предпринимать никаких действий по выходу к городским предместьям. Немцы не могли не оценить два коротких огневых налета на свои центральные позиции, они вояки умелые, знающие, не стоит к ним относиться с пренебрежением ни в малейшей степени.
Кулик помешивал чай в обычном стакане в мельхиоровом подстаканнике, покрытом искусной чеканкой с атрибутами советской государственности. Стол, застеленный скатертью, был уставлен блюдами с мясной нарезкой и овощами, несколько салатов, омлет с беконом. Все же у них состоялся завтрак, несмотря на то, что светомаскировку на окнах еще не подняли. И сейчас дошло до чая — всегдашняя официантка сноровисто убирала со стола блюдца с закуской, поставила корзинку с теплыми булочками, обсыпанными маком, и приличных размеров блюдо с пирогами — сквозь румяные корочки в отверстиях сверху просматривалась всевозможная начинка — мясная и рыбная, грибная и овощная. А запас шел настолько одуряющий, что голова закружилась, и снова проснулся аппетит, хотя вроде бы голод уже утолил. Потому быстро съел два расстегая, и почувствовал, что, наконец, наелся. С сожалением посмотрел на выпечку, поймав взгляд усмехнувшегося Жданова.
— Я распорядился, тебя будут кормить особо, Григорий, и не возражай. Врачи ведь дали заключение, и я ему верю. У тебя приключился апоплексический удар, кровотечение только недавно остановилось. Ноги приволакиваешь, правая рука будто чужая стала, и плохо повинуется, словно парализована была, и еще толком не отошла. Ты, может быть, и не видишь, но другим всем, кто тебя хорошо знает, заметно — речь стала другой, язык заплетается порой, глазами смотришь так, словно впервые все видишь. Говоришь совсем иначе, каждое слово словно жуешь, и никак прожевать не можешь. И хоть пытаешься скрывать, но память тебе порядком отшибло, простые вещи забылись. Ты ведь многих перестал узнавать, и меня с Климом тоже, порой смотришь так, будто впервые в жизни видишь. И что скверно — врачи совсем не знают, как с такой напастью, что с тобой приключилась, бороться, все они настаивают на срочной госпитализации, увезти тебя в Москву. Я им даже запретил к тебе приближаться — постреляешь ведь?
Жданов усмехнулся,
— А ведь постреляешь, у тебя взгляд недобрым стал. Неужели положение на фронте настолько серьезное?
— Ты не представляешь, насколько наше положение стало сложным после проведения этой артиллерийской подготовки. До меня только в поездке с тобой дошло, что мы натворили, показав свою силу, именно силу, а не бессилие, как раньше. Теперь все пойдет совсем иначе, по-другому все перевернется, прах меня задери со всеми моими предложениями!
Кулик выругался, вытер выступивший пот со лба салфеткой, взятой из свернутого конуса. В том, что на изменения с ним не обратят внимания, он не рассчитывал, но будут искать разумное объяснение, никто сейчас и представить не может, что такое матрица. Да и сам он раньше подумать о таком не мог, ведь как можно подселиться в другое тело, перехватив над ним все рычаги управления. Поначалу было неимоверно трудно, никак не мог привыкнуть к новому языку и зубам во рту, в то, что отросли ноги и рука, до сих пор поверить не мог — вернулись забытые ощущения.
Сейчас он лихорадочно соображал, как приоткрыть Жданову правду, вернее, самое разумное объяснение, не слишком отходя от версии, что поведал Ворошилову. А тот, несомненно, все давно рассказал секретарю ЦК, а тот не мог утаить информацию от председателя ГКО.
— Скажу сразу — я действительно многое забыл, как будто с киноленты огромными кусками вырезали из памяти, порой пластами, как сало режут — здесь пустота, и там пустота, хоть убейся. Знаю, что был женат, но ни одну жену вспомнить не могу, хотя напрягал память нещадно.
Лицо Кулика исказила мучительная гримаса — он действительно пытался вернуть память реципиента, но настигала такая чудовищная боль, что в глазах темнело, и подкатывала тошнота. Жданов неожиданно подпрыгнул на стуле, бросился к нему, схватив салфетки.
— К носу прижми, и к уху. Закинь голову — успокойся, эко как тебя поразило, всего скрючило, сиди, Григорий, успокойся. У тебя кровь пошла, если напряжешься, совсем плохо станет. Покури лучше, успокойся немного. Коньячку может налить, или водки? Ну, как знаешь, многим помогает. Да, болеть сейчас никак нельзя, времени нет на болезни.
Последнее у Жданова выскочило само собой, но интонации оказалось достаточно — в трех словах прозвучал своего рода вотум полного доверия к маршалу Кулику, что со стороны секретаря ЦК было поразительно. Наступило молчание — Григорий Иванович вытирал кровь, неожиданный начавшийся приступ откатил, ноги и рука перестали дергаться, и спустя пару минут кровотечение остановилось. Стало намного легче, и он с облегчением вздохнул, поймав на себе красноречивый взгляд Жданова.
— Одно ты забыл, бывает — даже ноги с рукой. Но Клим мне сказал, что будто ты обрел какие-то знания? Не смотри на меня так, у нас с Иосифом Виссарионовичем ведь отцы священники, и знаем, что если «всевышний» что-то отбирает по грехам нашим, но так и дает немало. Хотя умножая знания, умножаешь и скорбь. Так что лучше чего-то лишится заранее, чтобы потом нечто утерянное восполнилось совсем другим.