Позывной Верити
Шрифт:
Вспоминаю то Велосипедное приключение, когда я рассказала Джули о моих страхах — насколько незначительными они кажутся сейчас. Быстрый, внезапный ужас от взорвавшихся бомб не сравнится с нескончаемым, пронимающим до костей страхом обнаружения и плена. Он всегда со мной. Не бывает ни облегчения, ни надежды услышать сирену, говорящую о том, что все чисто. Постоянное опасение, понимание того, что в любую секунду может произойти худшее.
Я говорила, что боялась холода. Действительно, холод очень неприятен, но... это не то, чего следует бояться, так ведь? Каких десяти вещей я боюсь теперь?
1) ОГНЯ. Не холода и не тьмы. Под тюками сена на полу амбара все еще скрыто достаточное количество взрывчатки. Иногда ее запах непреодолимый. Похож на марципаны.
Хотите верьте, хотите нет, но это заставляло меня думать о том, как я целую вечность раскатываю глазурь для кексов.
2) Бомбежки моих бабули и дедули. Здесь ничего не изменилось.
3) Что в бомбежку попадет Джейми. На самом деле, теперь, ощутив часть того, с чем сталкивается Джейми, я беспокоюсь о нем гораздо сильнее.
4) Новое в списке: концентрационный лагерь нацистов. Не знаю, как они называются, не знаю даже, где находятся, — думаю, никогда не обращала на это внимания. Еще никогда они не были столь реальны. Дедуля часто зачитывал зловещие истории из Гардиан, никогда не придавая им особого значения. Но понимание того, что весьма вероятно я могу оказаться там, пугало похлеще любой газетной истории. Если меня поймают и не расстреляют в ту же секунду, то прилепят на меня желтую звезду и отправят в одно из тех жутких мест, и никто никогда не узнает, что со мной случилось.
5) ТРИБУНАЛА. Пытаюсь вспомнить о каких еще «страхах» рассказывала Джули. Большинство из тех, которые мы обсудили в тот первый день, в столовой, были такими глупыми. Постареть! Думать об этом сейчас неловко. Сказанное мною, когда мы катались на велосипедах, было лучше. Боязнь собак. Хах, это кое-что напомнило мне.
6) Пола. Пришлось выгонять его отсюда дулом револьвера — конечно же, это был его револьвер, тот, которым он научил меня пользоваться. Возможно, я слегка переборщила, наставив на него оружие. Но он появился на моем чердаке средь бела дня, и никто из семьи не знал, что он здесь, что было само по себе пугающе. Они тщательно отслеживают всех приходящих и уходящих, им необходимо доверять ему. Думаю, он хотел лишь поцелуев и объятий. Но, сильно расстроившись, он ушел и оставил меня наедине с чувством вины, стыда и чопорности.
Это ужасно меня пугало, больше после произошедшего, чем во время. Если бы он, или кто-нибудь другой, домогался ко мне, мне некуда было бы бежать. Я не смогла бы позвать на помощь. Пришлось бы тихо сдаться, без боя, или подвергнуть себя риску оказаться в лапах нацистов.
Почти всю ночь я пролежала, в оцепенении хватаясь за револьвер Пола и прижавшись ухом к люку в ожидании, что он вернется под покровом ночи и снова начнет приставать ко мне. Будто ему больше нечем было заняться по ночам! В конце концов, когда я уснула, мне снился немецкий солдат, стучащий в люк. Когда он вломился внутрь, я застрелила его в голову. Проснулась, задыхаясь от ужаса, а когда снова провалилась в сон, то все повторялось снова и снова минимум трижды. Я внушала себе: «То был всего лишь сон», но каждый следующий раз казался все более реальным.
Когда Митрайет принесла мне на завтрак хлеб, лук и это их жалкое подобие кофе, я рассказала ей о произошедшем. Конечно же, на английском. В конце я разразилась слезами. Она выразила сочувствие, хоть и была в замешательстве от того, все ли верно поняла. Так или иначе, она ничем не могла помочь.
«Конечно же, на английском» натолкнуло меня на страх под номером семь — быть англичанкой. Думаю, я рассказывала Джули, что боюсь неправильно надеть форму и что люди будут смеяться над моим акцентом, и мне кажется, что в каком-то смысле я все еще переживаю об этом — но уже по совершенно другой причине. Моя одежда! Вещи Митрайет не подходили мне в талии и бедрах, поэтому приходится носить вещи ее матери — устаревшие и строгие, какие не надела бы ни одна уважающая себя девушка моего поколения. Свитер Митрайет был по размеру, и мне дали латанный-перелатанный шерстяной пиджак, когда-то
А мой «акцент»! Что ж. Митрайет сказала, что по тому КАК Я ХОЖУ можно сделать вывод, что я не из Ормэ. Пойди я в местный магазинчик, одетая по последней моде и не произнеся ни слова, то все равно выдам себя и всех окружающих. Я так боюсь их подвести.
Ах да, подвести людей. Это следующий пункт в списке страхов или вины? Похоже на кусок гранита, застрявший в извилинах мозга и ранящий их. Подвести людей. Большой зацикленный список неудач и беспокойств. Что, если меня поймают и я выдам расположение Лунной Эскадрильи КВС? Я уже подвела всех пилотов Лизандеров, которые так любили и поощряли меня, что позволили полететь на одном из их самолетов во Францию. Управление Специальными Операциями тоже мне доверилось, не говоря уже о беженцах, которых я должна была отсюда забрать. Как и уверяли коллеги из ВВТ, я — сплошной провал, лишь занимаю спальное место, еще и ушла в самоволку. Ужасно думать, что я случайно могу предать и своих благодетелей — лишь будучи найденной на территории их владений, или будучи пойманной и в ходе пыток сдав их. Не верю, что смогу утаивать информацию от Гестапо, если они возьмутся за меня. Ох черт, я снова вернулась к теме о расположении Лунной Эскадрильи и Гестапо.
Все ниточки ведут к подразделению Гестапо в Ормэ. Что же, они сойдут за страх под номером девять. Тайная полиция нацистов, еще одна вещь, от мыслей о которой мне становится дурно. Я практически уверена, что штаб-квартира Гестапо в Ормэ будет первой остановкой на пути в тюрьму, в которой меня настигнет конец.
Разве что штаб-квартира взлетит на воздух раньше. Но не похоже, что это случится в скором времени. Мы здесь уже десять дней. Отчасти причина, по которой я не писала ничего на прошлой неделе, заключается в том, что я не хочу излагать на бумаге то, что собираюсь написать, не хочу давать шанс на существование всем этим кошмарным «возможно». Кроме того, позволь я себе писанину в течение этой недели — и половина запасов моей бумаги ушла бы на перечень вероятностей и недоумений. Прошло слишком много времени. Ждать новостей, ждать хоть чего-нибудь — пытка, настоящая пытка.
Джули исчезла. Первая встреча действительно состоялась — в четверг, 12 октября, на следующий день после того, как мы оказались здесь, но после этого она просто исчезла, будто никогда и не была во Франции. Сегодня уже 21. Вестей о ней нет больше недели.
Теперь я понимаю ее мать, играющую в миссис Дарлинг и оставляющую окна в комнатах детей открытыми, когда те уезжали. Пока ты притворяешься, будто они могут вернуться — надежда есть. Не думаю, что в мире существует что-то хуже, чем не знать, что случилось с твоим ребенком — никогда не узнать.
Это происходит постоянно. ПОСТОЯННО — люди просто исчезают, порою целыми семьями. И ничего о них больше не слышно. Они пропадают без вести. Сбитые пилоты, утонувшие моряки — это ожидаемо. Но здесь, во Франции, это случается и с обычными людьми. В одно мгновение соседний дом просто становится пустым, почтальон не появляется на работе, а друг или учитель не приходит в школу. Думаю, было время, возможно, пару лет назад, когда существовал шанс, что они просто сбежали в Испанию или Швейцарию. И даже сейчас существовала толика надежды, что Джули просто залегла на дно, пока не минует опасность. Но чаще всего пропавшего, словно несчастного голубя, попавшего в лопасти пропеллера бомбардировщика Ланкастер, затягивали шестеренки смертельного механизма нацистов, и тех теплых крыльев и трепыхающегося сердца словно никогда и не существовало.