Предсказатель
Шрифт:
Я-то знаю, я кое-где побывал. кое-что повидал. И танковый капитан тоже был, но он молчит, шифруется.
Перевожу вкратце и без того короткие бибисишные новости: где-то в Китае поднимает голову очередная гриппозная кобра, в Сирии идёт война всех против всех, и так далее. То, что Первого уже несколько дней не видно и не слышно, никто пока не обсуждает. Может, не заметили. А если и заметили, то помалкивают. Роспуск Думы и перевыборы в марте? Обычное дело. Впереди большая и напряженная работа, нужны люди, делом доказавшие преданность и готовность. Кому нужно,
И ещё новость — Партия перекрасилась. В жёлтое с чёрным. В цвета монархии? Или сотового оператора? Разве не всё равно, какого цвета гроб, если мёртвые не различают оттенков?
Для Чичиковки все это — пустое. Чичиковка — островок стабильности посреди минного поля. Здесь мы живем, как при Николае Павловиче. Молчим и благоденствуем. Картошка у чичиковцев своя, лук свой, тыквы свои. Постное масло, правда, покупное, но не магазинное, а с базара. Холодного отжима, чем не счастье? А кто там наверху, отсюда не видно. Что важнее — сверху нас тоже не видно. Тем и спасаемся — взаимной слепотой.
Я вышел на улицу, глянул на село. Напротив калитки — снеговик, дар чичиковцев. После похода Пыри на Северный Полюс и Экспедиции Спасения авторитет мой подрос. Старожилы бы и сами, конечно, отыскали пацана, не сразу, так потом, но вдруг волки их бы опередили? А я посмотрел свежим глазом, пораскинул умишком, и нашёл пацаненка. Ну, повезло. Новичкам везёт, а я в Чичиковке самый что ни на есть новичок.
Снеговик был не из простых. Глаза — пятаки, старые, медные, большие, 1924 года. Нос — стограммовый пузырёк боярышника. Рот — арбузная корка, специально, что ли, с лета берегли? На голове — плетеная корзинка, старая, попорченная. Рядом со снеговиком в сугроб воткнута метла на длинной деревянной ручке.
На шее у снеговика кокетливый газовый шарфик, розовый, почти целый. Народное творчество, как оно есть. Именовался Снеговик Герасимом, о чём мне сообщила Саввишна. Как коллега коллеге.
Герасима полагалось кормить. Какой-нибудь пустячок — три-четыре семечки, или кусочек печенья, или конфетку-драже. Перекармливать не нужно.
Помогал ли снеговик Герасим, или причина иная, но Белыш больше ко мне не забегал. Однако я всё равно ночью покидал дом лишь по самой неотложной нужде, с пистолетом наготове, с патроном в патроннике. А поскольку неотложных нужд как-то не случалось, то и в этом можно было при желании видеть влияние Герасима.
Иногда, впрочем, происходило странное: оконные стекла дрожали, пылинки в комнате танцевали тарантеллу, а Коробочка пряталась за печку. Но через полчаса, много через час всё стихало. Вий ворочался в своём логове? На полигоне, что в ста верстах, испытывали на страх недругам новое чудо-оружие, неядерные водородные бомбы? Или из-за стены с зубцами-мерлонами долетают до Чичиковки бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию?
Сегодня днём у нас рыбалка. У нас — это у деда Афанасия, Петра Кузьмича Никодимова
Обычно они ходили на Речушку вдвоём, но, видно, решили, что где двое, там и трое.
Речушка была в трех верстах. Три версты — это общее расстояние, до чего не спроси — идти три версты. Мне, как молодому, поручили везти санки с инвентарём, пуда на полтора. На санках, конечно, не тяжело.
Встали на лыжи и — как паровозы. Сначала медленно, потом быстрее, и всё время — пыхтя. Мимо телеграфных столбов, идущих ниоткуда в никуда, на некоторых ещё и провода остались с прежних времён, когда столбы, если прислушаться — гудели.
Но сейчас они молчали.
Молчали и мы.
Пришли к Речушке. Речушка она в сравнении с рекой, а так — обычная речка из девятнадцатого века. С ивами по берегам, зимой голыми, а до лета ещё дожить нужно. И лодка на берегу, деревянная, но без дна. Оттуда же, из прежних времён.
Вышли на лёд. Расчистили местечко. Три местечка. Пешней прорубили лунки. То есть чистил и рубил я, а старожилы давали указания. Ценные, как облигации Займа Подъёма.
Я старался. Три основные лунки, три запасные, и три на удачу.
Затем пришло время самой рыбалки. Мне дали какую-то коротышку с мормышкой, сиди, мол, дергай помаленьку, может, чего и поймаешь.
Я сел на раскладной стульчик, и начал рыбачить. Ловилась рыбка, на удивление, бойко. Правда, мелочь, плотва да ерши, пальчиковые, но всё же животный белок, разнообразие, а трудов всего дёрг, да дёрг.
Старожилам же попадались лещи. Не очень большие, но всяко крупнее моей плотвы. Ладошные. В глазах при желании можно прочесть укоризну — не можете, что ли, оставить нас в покое, дать подрасти? Вам же лучше будет, если мы вырастем с локоть!
Но нет времени ждать.
Старики таскали добычу молча, то ли рыбу боялись спугнуть, то ли удачу, а, может, просто всё было сказано много лет назад.
Прилетела ворона, села на иву, и молчала. Не каркала. Я бросил ей плотвичку из мизинчиковых. Слетела, проглотила, и снова уселась на прежнее место.
Дед Афанасий неодобрительно покачал головой. Ага, своей. Примета плохая — дарить рыбу до завершения рыбалки. Хоть кошке, хоть вороне, хоть кому.
Но я этим приметам не верю. Я другим приметам верю: если солнце село в тучу, жди, моряк, назавтра бучу.
Но облачность сплошная, солнца не видно.
Так мы развлекались два часа, наловили немало, даже я килограмма на полтора. А потом — стоп! Как будто вымерла Речушка. Пять минут ни поклёвки. Десять.
— Ушла рыба, попряталась, и нам пора уходить — сказал Пётр Кузьмич.
Дед Афанасий согласно закивал и стал быстро-быстро собираться. И мы вслед.
Через пять минут мы были на берегу — и вовремя. Из лунок полезла всякая дрянь, десятки и сотни пиявок, зелёных, похожих на парниковые огурцы. Ползали, даже прыгали, но от лунок не отдалялись. Мы смотрели с берега. Минут через пятнадцать пиявки дружно вернулись в реку, но никакого желания продолжать рыбалку у меня не было.