Прощальный ужин
Шрифт:
Олег снова наполнил Маринину рюмку. У него было налито, и он встал, готовясь сказать тост за родителей, и тут увидел, что Наташа протягивает к нему руку с пустым фужером.
— Папочка, — сказала она. — Налейте мне соку!
— Ах, извини, Наташенька!
Олег отставил рюмку, взял банку манго, потянулся к девочке. Желтый душистый напиток лился в фужер тонкой струйкой. Наливая, Олег смотрел на эту струйку и видел еще руку Наташи, державшую фужер. Вдруг фужер куда-то исчез и желтый сок полился на белую скатерть.
Олег
— Что это за спектакль? — спросил Олег, обращаясь к Марине.
Та пожала плечами. Марина и в самом деле не знала, что стряслось с девочкой. Все произошло в какое-то мгновенье, и это мгновенье ускользнуло от внимания Марины. Пораженная случившимся, мать поспешила к дочери.
Наташа сидела на своей тахте и, закрыв лицо руками, плакала. Узкие плечи ее вздрагивали.
— Наташа, что случилось?
Дочь молчала.
— Я прошу объяснить! Слышишь? — Марина схватила Наташины руки, отняла их от лица.
Щеки девочки были мокры от слез.
— Мамочка, я не могу! — сказала Наташа, всхлипывая.
— Что не можешь?
— Называть дядю Олега папой.
19
Некоторое замешательство, вызванное упрямством девочки, не пожелавшей называть Колотова папой, продолжалось недолго. Олег был ненавязчив. Вопреки ожиданиям Марины он помалкивал о свадьбе. Олега одолевали совсем иные заботы.
— Я не могу спать на чужих тряпках, — признался он как-то Марине. — Я люблю во всем шик.
Марина поначалу не очень-то придала значения всем этим разговорам. Но однажды, придя с работы, она вдруг не узнала своей квартиры. Большая комната, служившая столовой, переоборудована в спальню. Посреди ее на месте стола красовалась широченная тахта, занимавшая чуть ли не полкомнаты. Рядом немецкий торшер с тумбочкой.
На тахте лежал Олег. На нем был новый атласный халат с широким поясом и отворотами на груди; домашние туфли из лосевой кожи он посчитал излишним снимать и валялся в них. На тумбочке торшера стояла бутылка коньяку, рюмка, блюдце с дольками лимона. В то же блюдце он стряхивал и пепел с сигареты, которую курил.
Увидев Марину, Олег встал, приложился к щеке.
— Ну как, мать?
— Ничего. Я вижу, ты произвел тут полную революцию!
— Ты еще не все видишь. Прошу!
Марина бросила на вешалку шапочку и, как была в уличных туфлях и плаще, прошла в комнату. Ни стола, ни дивана, на котором Марина любила сиживать вечерами, занятая штопаньем или вязаньем, только телевизор и Олегов портрет на стене.
— И ты… ты все это один? — недоумевая, спросила Марина.
— Нет.
— Тебе кто-то помог?
—
— А где же старая тахта и диван?
— Во дворе на свалке.
— Ну, Олежек! — Марина пожала плечами. — Ведь хорошие были вещи. Мы могли бы их подарить дедушке для дачи.
— Это мещанство, — сказал Олег. — Только мещанин — с а л а г а — цепляется за старое барахло. Дом каждого советского гражданина должен постоянно очищаться от рухляди. Весь цивилизованный мир меняет мебель, и только мы, русские, любим жить среди дедовских комодов и спать на скрипучих диванах.
Эти его блатные словечки, вроде «молотки» и «салага», коробили ее, но она сдерживала себя. Такая досада! Все у нее было на привычном месте — и стол, и шкаф, и диван. На узенькой тахтичке за дверью она любила спать; ей хотелось отдохнуть, садилась на диван. Приходили гости — раздвигался круглый стол, расставлялись стулья и можно было сидеть и пировать хоть до утра.
— А стол тоже выбросил? — упавшим голосом спросила Марина.
— Выдворен на кухню. А тот, самоделка, вон! — Олег махнул рукой, указывая на дверь.
«Слава богу, хоть стол-то уцелел!» — подумала она и с облегчением вздохнула.
— Ничего, мне твой вкус нравится! — Марина поцеловала Олега в щеку, от него изрядно попахивало коньяком. — А где Наташа?
— Убежала. Она меня игнорирует.
— Привыкнет. Не все сразу.
Марина повесила на вешалку плащ и, скинув туфли, сунула ноги в шлепанцы и снова вернулась в гостиную (теперь уже спальню!), чтобы взять из платяного шкафа пеньюар. Олег стоял возле тумбочки спиной к Марине, наливал из бутылки коньяк. Он, видимо, не слышал ее шагов и поэтому, когда она скрипнула дверкой шифоньера, Олег вздрогнул и лицо его, сосредоточенно-жесткое перед этим, осветилось улыбкой.
— Мариночка, за твое здоровье! — Он выпил рюмку, поставил ее обратно на тумбочку и, взяв ломтик лимона, пососал его. — Не гляди на меня так, дорогуша! — продолжал он, заметив недовольство в глазах Марины. — Я не пьяница. Это чудесный напиток! Всю зиму просидеть в холодной кабине за баранкой — в пимах, в шапке, на сухарях и чае. Черт побери, неужто после этого я не могу себе позволить месяц пожить так, как хочу?!
— Конечно, конечно! — сказала Марина. — Я с любовью на тебя посмотрела.
— Я так и понял. А пояснил затем, чтобы ты меня еще больше любила.
В их словах ни капли не было правды, была одна игра. Игра эта началась значительно раньше этих слов — с присылки гостинцев и писем. И начал ее он, а Марина поддержала, и теперь уж отступиться, повернуть назад нельзя было ни в большом, ни в малом. Многое уже начинало раздражать Марину, но она старалась гасить в себе это чувство. Свою нервозность она относила за счет привычки, все-таки пять лет жила одна! Ей добавилось обязанностей, а вот добавилось ли еще что-либо, она не знала, и это начинало ее раздражать.