Прощай Атлантида
Шрифт:
Именно с Агнес Петерсен Оскар появился в пансионе фрау Бергфельд, и в моей памяти хранится красочный эпизод, много говорящий о них обоих. Мне было тогда около семи, а моему закадычному другу Павлику (Раи1с!геп) Зальцману, который жил на той же улице, около десяти лет. Нам чрезвычайно нравилось наблюдать за взрослыми, мы ухитрялись подслушивать их разговоры и потом обсуждали. Однажды
мы, как частенько делали, обосновались за большим роялем музыкального салона, где нас надежно укрывала драпировка бархатных портьер. Вошли Оскар с Агнес, нас они, конечно, не видели, и мы забрались за портьеру еще глубже. Вот так мы и стали свидетелями драматической сцены. По ситуации н некоторым словам догадались: Оскар только что объявил Агнес, что их роман закончился, и Агнес выглядела совершенно убитой. Они по-видимому зашли в салон закончить трудный разговор. Агнес сдавленным голосом попросила: "Сыграй мне еще раз нашу песню!" Оскар с каменным лицом сел за рояль, — совсем рядом, затаив дыхание, сидели мы с Павликом, — и заиграл. Закончив, он сказал: "Прощай и благодарю за все", —и ушел. Агнес, с глазами, полными слез, еще какое-то время сидела — воплощенное несчастье — в углу дивана, потом и она в тоске покинула салон. У нас
Позже, после бесчисленных бурных романов, Оскар стал солиднее и уехал к Жоржу, который привлек его к производству фильмов. На этом поприще Оскар работал и в Мексике, обеспечив себе место в истории кино как продюсер, который первым, после долгого перерыва, осмелился финансировать фильмы проклятого (как тогда говорили) режиссера Луиса Бунюэля, включая фильм Забытые (Los Olvidados). Намного позже имя продюсера Оскара Данци-гера я прочла в титрах снятой в Мексике французским режиссером Луи Малем кинокартины Пива, Мария! рядом с именами Брижит Бардо и Жанны Моро.
Не смешно ли это? Привыкнув в детстве на жизнь смотреть как на кино, я невольно начала замечать вокруг себя
сюжеты, разные мизансцены, которые нередко превосходили увиденное на экране. Та же фрау Бергфельд — ее ведь можно было из нашего пансиона прямиком отправить в любую комедию, и никто бы не поверил, что это не художественное преувеличение. В детстве она меня просто околдовала. Как только удавалось избавиться от проклятой гувернантки, я бежала на кухню, где протекала совсем другая, не менее интересная жизнь. Гувернантку шокировали мои плебейские замашки, но мама разрешала мне дружить с кем нравится, тут ничего не поделаешь. Будучи еще маленькой, я, конечно, не могла но достоинству оценить фантастическую работоспособность фрау Бергфельд. У нее была только одна постоянная помощница, служанка Агнес, и они обе не покладая рук работали с раннего утра до позднего вечера: ходили за покупками, жарили и варили, лишь только для тяжелой работы в определенное время приходила уборщица и один здоровенный мужик. В сущности, весь большой дом со многими постояльцами лежал на плечах фрау Бергфельд. Притом она была женщиной состоятельной и, наверное, могла бы держать намного больше прислуги. Не думаю, что она отказалась от этого из скупости или боязни разориться. Я слышала разговоры родителей о том, что она, желая, чтобы все было безукоризненным, просто никому не доверяла. Только приложив свои руки, она могла быть спокойна за качество всего: порядка, чистоты, подаваемых блюд. Но я не помню, чтобы видела ее уставшей, хмурой или раздраженной.
Фрау Бергфельд разработала гениальную систему, чтобы в течение дня ни секунды не тратилось зря. В соответствии с ролями, диапазон которых был широк: от поварихи до салонной дамы, — ей надо было и переодеваться. Для этого она, небольшого роста и весьма округлых форм, уже с раннего утра надевала все необходимое друг на дружку, и в ходе дня поочередно, как луковую шелуху, снимала с себя предметы одежды. Мне это казалось увлекательной игрой, я вечно бегала на кухню и как завороженная следила за чудесными превращениями фрау Бергфельд. Снизу она надевала то, что нужно в конце дня — вечернее, затем изящное послеобеденное платье, дальше костюмчик, в котором она появлялась во время обеда. Поверх всего надевался халат, необходимый для кухонной работы, и передник, а в холодную погоду, отправляясь утром за покупками, па это все еще нужно было натянуть пальто. Фрау Бергфельд нисколько не смущало то, что ее ширина становилась равна ее росту. Похожая на кочан капусты, она этаким шариком с большой скоростью катилась но кухне и столовой. Я всегда пыталась угадать, какой наряд покажется после того, как фрау Бергфельд снимет очередной слой одежды.
Ничуть ни меньше, чем фрау Бергфельд с ее драматургией превращений, на кухню меня влекла служанка Агнес, бесконечно ласковая и добродушная, которая со своей стороны очень привязалась ко мне. Агнес никогда не переодевалась, она с утра до вечера носила одну и ту же аккуратную рабочую одежду. Она была чрезвычайно чистоплотна и без устали терла большие красные руки едким кухонным мылом и щеткой. Лицо у нее гоже было красное и чистое, хотя я никогда не видела, чтобы она его чем-нибудь терла.
Агнес была уже не так молода, лет тридцать пять или больше. И еще не замужем. Правда, жених у нее был — пожарник, они уже много лет как помолвлены, но копили деньги, чтобы начать совместную жизнь. Он и шоферил, раньше водил чужие машины, а теперь копил на свою, чтобы стать таксистом, и на собственный дом. Примерно так же обстояло дело у нашей рижской кухарки Марии, которая хотя и была красивее и моложе Агнес, — ей было около тридцати, — но все равно в то время считалась старой девой. Жених навещал Агнес в ее редкие выходные, и оба отправлялись куда-нибудь развлечься. Мама иногда разрешала мне пойти с ними, что вызывало очередной обморок моей гувернантки. Так я познакомилась с другим Берлином, который весьма существенно отличался от того, который я видела, гуляя с мамой или гувернанткой. Эта была среда рабочих, простых людей, где пили пиво и закусывали большими или маленькими колбасками, где впервые в жизни я столкнулась с подвыпившими мужчинами. Все ко мне относились чрезвычайно дружелюбно и мило, все считали своим святым долгом научить меня говорить как следует по-берлински — на том фантастическом диалекте, который так нелегко понять знатокам немецкой литературной речи.
Мой жизненный опыт еще расширился, когда я познакомилась с портнихами из модного салона маминой подруги Марии Михайловны Зальцман. Мария Михайловна, которую мы любя звали Мармихой, происходила из кругов настоящей старой русской интеллигенции. В Германии она оказалась с первой волной белой эмиграции в разгар революции и здесь вышла замуж за немца господина Зальцмана. У них был сын, уже упомянутый Пауль, Паульхеи, мама звала его Павликом. Он был на три года старше меня, тоже большой любитель чтения. Поскольку я была смышленой девочкой,
В моих глазах Зальцманы были загадочной семьей. Герр Зальцман был полной противоположностью своей супруги, причем они никогда вместе не приходили к нам в гости, только порознь. Герр Зальцман к отцу, его супруга к маме. Никак не могла понять, как два столь разных человека оказались вместе. Герр Зальцман оставил в памяти неизгладимый след потому, что карикатурно походил на расхожий образ типичного пруссака. Герр Зальцман, имени которого я никогда не слышала и не знала, в молодости служил в армии и после этого еще воевал на фронтах Первой мировой войны, прусский военный порядок въелся в него до костей, и он продолжал его всячески поддерживать и у себя в доме. Больше всего от этого натерпелся мой друг Павлик — настоящий мученик отцовского спартанского воспитания. У него была такая комната, какой я нигде и никогда не видела, — с голыми белыми стенами, без каких бы то ни было украшений или картин. Меня особенно поражала кровать Павлика, тогда я еще не знала, что на таких спят солдаты в казармах. Узкая железная койка, накрытая тонким, серым шерстяным одеялом без пододеяльника, и с отвратительной плоской подушкой. Но самым ужасным мне казалось, что герр Зальцман, встававший ровно в шесть утра, поскольку работа его начиналась очень рано, поднимал и Пауля, заставлял его принимать ледяной душ и перед школой делать зарядку у открытого окна. Милая наша Мармиха тайком спасала сына от этого железного распорядка и находила для него различные отговорки.
Зато портнихи, трудившиеся в большой комнате за приемной и демонстрационным залом салона мод, оказались очень милыми женщинами. Паульхен у них спасался от своего деспотичного отца, и мы оба там провели немало приятных минут. Меня особенно полюбила одна из портних по имени
Ганна. У нее, так же как у Агнес и у рижской Мани, был постоянный жених — тоже шофер, у него уже было свое такси, они тоже копили деньги, чтобы в будущем пожениться. Эта портниха, по-видимому, очень любила детей, потому что она нас часто приглашала кататься на такси. С Ганной мы вдоль и поперек объездили и узнали Берлин в еще более широком радиусе, чем с Агнес. Я про себя, помню, рассуждала: какое счастье, когда друзья — настоящие шоферы! Так вышло, что в моей памяти чуть не целиком остался старый Берлин, который во время Второй мировой войны навсегда исчез, оставив лишь маленькие островки, среди них и улицу моего детства Мейнеке и прилегающий отрезок Курфюр-стендамм.
Надо сказать, Берлин, несмотря на широту и величину, как город не вызывал у меня особого восторга, он казался мне беднее Риги, может быть потому, что в Риге меня по задворкам никто не возил, так что я была знакома лишь с роскошным и беспечным центром города и его изысканной публикой. Зато сами берлинцы мне очень нравились — простой и небогатый народ Берлина, с которым я знакомилась во время этих выездов, отличался веселым правом и способностью радоваться жизни. Друзья шофера беспрестанно шутили, и он сам тоже. Показывая мне и Павлику главные достопримечательности города, он о каждой рассказывал какой-нибудь анекдот. Так у меня создалось впечатление, что все архитектурные памятники имеют прозвища, подчас весьма пикантные. Эта традиция все еще не умерла, например, выгоревшую во время войны Сеdahtnichtkirche, которую я помню еще величественной и невредимой и которую после войны оставили невосстановленной как памятник разрушениям войны, тут же прозвали дырявым зубом. Мы вчетвером любили посидеть в излюбленных берлинцами biergarten, пивных в саду, где раскрасневшиеся мужчины и женщины (все они мне почему-то казались толстыми) пили пиво, громко пели и танцевали. Я помню и представления под открытым небом, где навес был
только над сценой. В плохую погоду мы иногда заглядывали в один из бесчисленных угловых кабачков Берлина — Еск кпегре, вообще весело проводили время. По-берлински я говорила без запинки. Гувернантка тайетогзеИе Зреег, огорченная и оскорбленная до глубины души, на все махнула рукой, потому что мама это позволяла. Хозяйка остается хозяйкой, ничего не поделаешь.
В то время у меня было еще одно знакомство, переросшее в дружбу, которая шокировала гувернантку, зато пополняла мой жизненный опыт. В маленькой квартирке со стороны двора жила девочка Штеффи. Ее мама Хедвиг была разведена и работала продавщицей в большом универсальном магазине Вертхейм здесь же за углом, на Курфюрстендамм. В довоенном Берлине это был один из самых больших и современных торговых центров. Он существовал под тем же названием и в наши дни, хотя пережил нескольких владельцев. Только недавно, в октябре 2008 года его последний хозяин все-таки сменил название. Гувернантка хоть и нашептывала маме, что мать у Штеффи из так называемых веселых дам и что она по меньшей мере часто меняет кавалеров, но никакой реакции не последовало. Я продолжала дружить с Штеффи вроде как немного тайком, когда удавалось сбежать от гувернантки. Штеффи была на год или два старше меня. После школы она сразу отправлялась в универмаг, к матери, и я, если могла, присоединялась к ней. В универсальном магазине я опять открыла новый, ранее неизвестный мир, мы путешествовали по этажам и отделам, рассматривали разнообразные товары, фантазировали на тему, что бы мы купили и что бы делали с покупками, беседовали с продавщицами, сослуживицами Штеффиной мамы. Они были очень приветливы, и мне казалось, что все они чувствуют себя как одна семья. С такой средой я еще не была знакома. И опять я про себя решила: ну точь-в-точь как в кино...