Прощай Атлантида
Шрифт:
КАК В КИНО
Вне дома я больше всего времени проводила в мире фрау Зальцман. В помещения для посетительниц самого салона мод я заходила только с мамой. Салон посещала клиентура из высших кругов, и я с удовольствием разглядывала красавиц всех мастей и их столь же прекрасные наряды. Мармиха не только дружила с мамой, но и нашла этой дружбе практическое применение. Подошло время великого кризиса, потрясшего Европу, и мама стала ее рекламой в прямом смысле этого слова. Привычная общественная жизнь родителей в Берлине продолжалась, а вот средств на нее становилось все меньше. Во всех сферах жизни ощущалось, что людей угнетают элементарные жизненные заботы. Конечно, мама тоже не могла менять наряды так часто, как раньше. Но тут нашелся выход — Мармиха ей предложила свои модели одежды для балов, премьер, для общественных мест. Пусть наденет один раз и вернет салону. Поскольку мама обычно получала комплименты по поводу своего гардероба: "На вас опять такой чудесный наряд!" — оставалось только добавить: "Спасибо, между прочим, мне его пошили у фрау Зальцман, знаете, салон на улице Мейнеке". Такая реклама не была чем-то необычным, так поступали многие дамы и в награду получали великолепные наряды, хотя и ненадолго. Теперь тоже пользуются подобным приемом, конечно, задействуя масс-медиа или привлекая очередную
Сохранился в памяти сюжет, словно взятый из кино. У мамы была подруга юности Лидия, тоже блондинка,
стройная статная красавица, дочь еврея-аптекаря, кажется, из Кулдиги. В свое время она вырвалась из курземской провинции и с теми ничтожными средствами, которыми мог снабдить ее отец, приехала в Париж учиться музыке. Я ее хорошо знала, мне очень нравились и она сама, и ее острый ум и язычок тоже. После Первой мировой войны в Западной Европе часто можно было встретить студенток из молодых балтийских стран или из Польши, в том числе еврейских девушек из семей с небольшим достатком. По большей части они оканчивали немецкие или русские гимназии, поэтому владели самое малое тремя языками, по ходу дела осваивая в той или иной степени и еще несколько культур, отличались более широким кругозором, чем если бы они жили только в узком мирке еврейских мещан. К тому же для такого броска в неизвестный мир Запада нужны были а рггоп характер и предприимчивость. Если природа еще и наделила девушку внешней привлекательностью, она сразу становилась заметной в новой среде. Средства кулдигского аптекаря нс позволяли щедро содержать и учить дочь в Париже, поэтому Лидии изначально надо было подумать о заработке. Ей, с ее внешностью, в Париже очень скоро предложили позировать для художников и фотографов. Что ж, главное, это не мешало учебе. Вместе с ней похожим путем шла и ее подруга из Польши Броня, которая тоже выделялась не только красивой внешностью, но и острым умом. Эффектную Лидию заметил один из самых известных ювелиров Парижа Поль Картье и ангажировал для рекламы драгоценностей. Фирма Картье резервировала ложу в Опере, а также в других местах элитарных развлечений. В определенные вечера Лидия, элегантно одетая, сверкая бриллиантами, сидела там со спутником во фраке или смокинге; человек этот на самом деле охранял бриллианты. Так она просто сидела и позволяла публике себя разглядывать. Больше от нее ничего не требовалось, и именно за это ей платили. Музыкальная Лидия обожала оперу, и эта работа для нее была, можно сказать, дар божий. На почве любви к музыке ею заинтересовался племянник Картье, завязался роман, и Лидия превратилась в мадам Картье. Теперь она могла носить свои собственные драгоценности. Еще сегодня помню портрет прекрасной мадам Картье на обложке журнала Уодие. Зато имя аптекаря из Кулдиги никто и нигде не упоминал, — такова несправедливость людская! А рюроз — Броня, став популярной в среде парижских художников, работая, между прочим, моделью и у Мап Нау, в конце концов вышла замуж за кинорежиссера Рене Клера и прожила с ним долгую дружную жизнь.
В салоне фрау Зальцман шили наряды и женам иностранных дипломатов. Таким образом произошло парадоксальное событие: в салоне мод эмигрантки, следовательно врага советского государства Марии Михайловны начала шить платья жена Анатолия Луначарского, недавнего комиссара народного просвещения в первом советском правительстве, советского дипломата того времени, впоследствии посла. Марате НозепеИ (так ее называли за границей) была не только супруга важного советского политического деятеля, она была московская актриса, эффектная женщина. Луначарский, который, в отличие от многих других комиссаров, был литератором и образованным человеком, начал тайком навещать пансион фрау Бергфельд, разумеется, без жены. Всем была известна его слабость к прекрасному полу. Слабость, из-за которой он, большевистский функционер столь высокого ранга, мог попасть в рискованную ситуацию. Разумеется, он но уши втюрился и в мою маму, да так, что отбиться было невозможно. Но не поэтому отец к новому знакомому относился весьма холодно и старался дома не задерживаться, когда приходил Луначарский, каким бы остроумным и обходительным он ни казался в роли гостя и поклонника. За ним все время следовала черная тень — призрак государства, которое он представлял, и разного рода подозрения. Луначарского помню очень хорошо, он почему-то со мной говорил только по-французски. Позже, думая об этой странной ситуации, я гадала: может быть, он действительно хотел хотя бы иногда забыть о своей исторической роли, в которой тогда уже сильно разочаровался? И хотя бы недолго побыть в приятном обществе, ощущая себя европейцем, человеком, с которым не связывают никакие подозрения и ужасы. Повторяю, Луначарского и гпас1ате КозепеП помню очень хорошо. Не так смутно, как Илью Эренбурга, который за несколько лет до того тоже останавливался в пансионе фрау Бергфельд, хотя большей частью жил в Париже. В то время мы только-только переехали, и я была еще слишком мала, чтобы его хорошенько запомнить. По маминым рассказам знаю только, что он был страстно влюблен в мамину рижскую подругу тетю Катю, русскую эмигрантку, вышедшую замуж за рижанина. Когда тете Кате в Риге становилось скучно, она вырывалась в Берлин поразвлечься. Там она и познакомилась с Эренбур-гом, который в то время тоже считался эмигрантом из Советской России, и так начался, по словам тети Кати, бурный роман. Но все эго потом рассказала мне мама. И эти сведения я сохранила в шкатулке своей памяти, где постепенно собиралась информация о двух, кажется, самых важных занятиях в жизни — о любви и об искусстве. Все это в дальнейшем мне пригодилось.
Зато когда появился Луначарский, я уже за всем наблюдала и делала выводы сама. Его супругу я видела только в салоне мод, и в моей памяти она оставалась образом, увешанным с головы до ног жемчугами и бриллиантами. Мама считала это образцом таиюагз уоиЬ — крайней степени дурного вкуса. Она была возмущена и наглостью этой особы, так как всем было известно, что украшения — из конфискованных личных драгоценностей царской семьи, которые как образцы ювелирного искусства были переданы в музеи. Их выдавали женам видных коммунистов для репрезентации. Но какие бы посты ни занимал в разное время Луначарский, на тот момент он явился в Германию с заданием по части культуры, особенно в сфере кино. С появлением звукового кино была основана советско-немецкая фирма по производству фильмов Межрабпром, которая в Берлине выпускала первые совместные с немцами звуковые картины. Поэтому сюда явились русские режиссеры и актеры, часть которых потом отказалась возвращаться в Советский Союз. В это время в Берлине был создан Живой труп Пудовкина, приехал Федор Оцеп со своей звездой Анной Стен — полушведкой, полурусской, карьера которой на экране началась в двадцатые годы советского кино. В Берлине они сияли известный фильм Убийца Федор Карамазов, в котором Анна Стен сыграла Грушенысу, а Дмитрием Карамазовым был великий немецкий актер сцены и экрана Фриц Коргнер. Тогда, конечно, я и представить себе не могла, что десять лет спустя выйду замуж за сына двоюродной сестры Оцепа, для которого он был просто дядей Федей. И Оцеп, и Анна Стен остались в Берлине и стали невозвращенцами, — так называли тех, кто отказывался вернуться в СССР. Вскоре их пути разошлись, Оцеп снимал кино в Берлине и Париже, Анна уехала в Голливуд и позже вышла замуж в Англии.
Кем был на самом деле Луначарский, почему отношение к нему было столь сдержанным, меня тогда совершенно не волновало. В 1930/1931 году я была ребенком из другого мира, ученицей второго класса, которая о политике и истории
Луначарскому повезло вовремя умереть, только поэтому Сталин, черная тень которого уже пугающе нависла над ним, не успел с ним расправиться.
Отец недаром держался подальше от Луначарского, он знал, что щупальцы советских спецслужб глубоко проникли в Западную Европу, и однажды заметил — любое соприкосновение с представителями этой страны, и в бизнесе тоже, каким бы нейтральным и невинным оно ни казалось, рискованно. В правоте отца меня убедили события, о которых расскажу ниже.
В пансионе фрау Бергфельд поселилась некая семья Шенман (schomann. Она казалась мне весьма необычной, а оба супруга — совершенно друг другу не подходящими. Станислав Шенман был из Польши, наполовину поляк, наполовину еврей, а жена его была финка, между собой они говорили по-русски, и жену на русский манер звали Экка Ионовна. Это было в начале тридцатых, когда я уже училась в Риге, живя в доме маминых родителей на улице Элизабетес, а каникулы и праздники проводила в Берлине у родителей. Рыжая Экка Ионовна в моих глазах была существом совершенно экзотичным, так как Финляндия для меня была неизвестной страной на краю света, на далеком севере, где обитают белые медведи. В культурной жизни Европы эта страна в то время не играла заметной роли. Экка Ионовна была милая, но очень тихая и стеснительная, замкнутая и, как мне кажется, очень одинокая женщина. Ее муж Станислав или Стасик, как все его называли, был ее полной противоположностью, очень живой и темпераментный, обаятельный, как говорится, душа общества, и даже я, младшеклассница, чувствовала, насколько он привлекателен. К тому же он казался таинственным, так как в пансионе появлялся лишь время от времени, а потом надолго исчезал, оставляя жену и сына в довольно .затруднительном материальном положении. Письма от пе1'о приходили из разных городов Европы — Парижа, Брюсселя, Женевы. Это пополняло коллекцию почтовых марок Пауля. Создавалось впечатление, что у Стасика вообще нет постоянного места жительства, разве что в нашем пансионе, у жены и сына Жана. Сын, как и отец, был симпатичный парень лет на семь или восемь старше меня, не помню, может, уже студент. Мне нравились они оба — я уже начинала понемногу смотреть на противоположный пол иными глазами. Сам Стасик, конечно, был в восторге от моей мамы, но я была удивлена, что на этот раз и мама, казалось, не осталась равнодушной. Отец видел, что она увлечена, но его единственная реакция была — время от времени ее слегка поддразнивать.
Краем уха я слышала, что Стасик занимается каким-то там бизнесом, по некоторым отзывам отца догадывалась, что дела эти не вполне солидны и даже опасны. Были люди, которые Стасика просто считали авантюристом. Однажды отец озабоченно заметил, что Стасик ввязался в рискованную игру. Ме1зя это мало интересовало, мои мысли больше занимали сплетни, которые понемногу распространялись в пансионе и очень не нравились моей матери, а именно, что у Стасика в Бельгии есть еще вторая семья — жена Ивонна и ребенок помладше. Он якобы считает обеих жен равноправными и ездит от одной к другой. Именно в это время в театре Комедии на Курфюрстендамм поставили салонную комедию под названием Еюа ос1ег Уь'оппе? И так как Стасик не скрывал увлечения моей мамой, все смеялись, что пьеса должно быть про Стасика. Мама сходила на спектакль, меня, к сожалению, не взяла с собой, а вернувшись, смеялась: ну нет, совсем не то.
В моей рижской немецкой школе были очередные каникулы, их мне разрешили продлить, так что я оставалась дольше в Берлине. Гувернантки у мезгя уже не было, поэтому мы не снимали второй апартамент, я спала у родителей во второй комнате. Как-то утром около двенадцати я сидела у мамы, она еще завтракала в постели. Зазвонил телефон. Это был отец: "Хорошо, что это ты, а где мама?" "Принимает ванну". "Ну так слушай, сейчас я буду говорить с мамой, но ты не уходи. У меня плохая новость — Стасика больше нет. Он погиб, для мамы это будет ударом, ей может стать плохо. Оставайся с ней, смотри, чем можешь помочь. Скоро я сам приеду".
Мама выходит из ванной, берет трубку, я уже знаю, о чем отец ей рассказывает, наверно, еще и с подробностями. Мама бледнеет, ни слова не говорит, но больше ничего не происходит, она умеет владеть собой.
Через минуту мама поняла, что ей надо идти утешать и поддерживать бедную Экку Ионовну, которая осталась без какой-либо поддержки, одна. Без родственников, без друзей, без родины, и навряд ли Стасик оставил ей какие-то средства, скорей всего никаких.
Более ясная картина того, что случилось со Стасиком, мне открылась постепенно. Причиной всех этих событий был легкомысленный авантюрный характер Стасика, о чем так определенно говорил и предупреждал отец. Мой отец хорошо ориентировался в международных сделках, в его обязанности юриста входило провести клиента по лабиринтам законов разных стран, стараясь обратить их в пользу клиента. Он знал и противоречия и слабые места законов и по возможности обходил, но никогда открыто не преступал их. Эго не соответствовало его представлению о необходимости законности и правового государства, о чем он всегда напоминал. Стасик только отмахивался от всего этого.
Поэтому отец считал, что Стасик авантюрист, часто действует легкомысленно, даже глупо, без должного опыта и знаний пускаясь в сложные международные деловые отношения. Так случилось и на сей раз. Оказалось, он взялся за самый опасный бизнес — торговлю оружием. У
Стасика было много друзей в среде русской эмиграции. В то время в этих эмигрантских кругах под руководством генерала Кутепова зрел утопический заговор против советской власти. Среди всего прочего, у заговорщиков была мысль заслать в Россию бывших офицеров и "поднять народ". Стасик взял на себя снабжение добровольцев оружием. Понятно, никаких грандиозных денежных средств от бывших царских офицеров ожидать не приходилось. Но нужда в больших деньгах была. Поэтому параллельно с этими тайными связями он официально сотрудничал с посольством СССР в Париже по части торговли, в том числе снабжения оружием. Сам он не торговал, главным образом был посредником между производителями и покупателями. Стасик оказался столь наивным и самоуверенным, что надеялся блестяще сыграть эту двойную игру. В то время уже ни для кого не было секретом, что любые деловые связи с Советским Союзом опасны. Всегда что-то могло сорваться , а уж если они подозревали какой-нибудь подвох, последствия были вовсе непредсказуемы. В прессе именно тогда появилась довольно обширная информация о том, что СССР не гнушается шпионажем, терроризмом и убийствами людей за рубежом. Но легкомысленный Стасик вообразил, что всех проведет. В Берлине он в то время бывал мало, болтался по всей Европе, но чаще всего объявлялся в Париже. Мы уже гадали, не переехала ли туда его параллельная жена-француженка. Официальная версия событий была следующая: советское посольство устроило шикарный прием на яхте у берегов Сены — бал с обычным размахом, реками водки с берегами из икры; там Стасик якобы напился, свалился в Сену и утонул. Несчастный случай. Однако все знали, что Стасик не был пьяницей, никто его никогда не видел в сильном подпитии, и уж не в таком, чтобы падать за борт. Все поняли, что Стасика убили, возможно, оглушили и бросили в реку, но знали и то, что требовать расследования было бы тщетно. Сетовали лишь на глупость Стасика, что он, сотрудничая с белоэмигрантами, водя за нос посольство, все же принял их приглашение.