Прощай Атлантида
Шрифт:
В Риге мне очень дороги были и все те места, где находились книжные магазины, к примеру, большой книжный магазин Вальтера и Рапы и второй — на бульваре Бри-вибас, принадлежавший интеллигентной еврейской семье — Эттингерам. Там был богатый выбор книг по искусству и литература на разных языках.
Отец в этом магазине открыл мне счет — уже с десяти лет. Я могла покупать все, что заблагорассудится, и никогда не слышала упреков, хотя некоторые художественные издания и были довольно дороги. Счета отец регулярно оплачивал. Еще одно место притяжения — знаменитый
магазин музыкальных инструментов и пот в Старой Риге, который все называли просто именем владельца— Циммер ман; вывеска была несколько подробней, на ней значилось: ]иИт Негпггс/г УЛттегтапп.
Рига, которую я по-настоящему знала, была сравнительно небольшой,
дело переносившего из одной рижской эпохи в другую, в моем воображении толпились различные сюжеты. В Берлине меня больше вдохновляли пестрые, сменяющие друг друга сиюминутные впечатления, гам для фантазий недоставало времени, только поспевай схватывать и запоминать — глазами, ушами и мозгом.
В квартире дедушки и бабушки вместе с нами все еще жил дядя Жорж, у которого была прелестная, хрупкая жена Рая, ставшая близким мне человеком. Умная, любознательная, с широкими познаниями в сфере культуры и языков, она казалась мне более серьезной, чем остальные милейшие члены семьи Луловых. Цецилия-Циля уже вышла замуж и жила на улице Блауманя. Раиса, жена Жоржа и муж Цили Роман [1инес были братом и сестрой. Новые члены семьи также были из еврейской семьи, но Пинесы были сефарды, в Ригу их занесло из Петербурга на волне русской эмиграции. Этот сефардский род несколько веков тому назад покинул Пиренейский полуостров, спасаясь от инквизиции, и в конце концов оказался в России.
Может быть, следует пояснить, что сефардами называют испанских и португальских евреев и их потомков. На Пиренейском полуострове и в Южной Франции они очутились как эмигранты из захваченных и разгромленных Римом иудейских земель главным образом в шестом веке. Но в 1492 году, во времена инквизиции, согласно новым законам испанского королевства евреи были изгнаны с Пиренейского полуострова. За столетия жизни в тех местах образовалась особая разговорная речь из элементов древнееврейского и испанского языков — 1а<Ипо, она отличала сефардов от так называемых ашкенази — евреев Центральной и Восточной Европы, создавших идиш, язык, в котором 1$ древнееврейскую лексику вросла немецкая речь того времени. В современном Израильском государстве к сефардам причисляют и довольно многочисленную группу евреев, которые веками жили в Северной Африке и на Ближнем Востоке. Пинесы
были образованной, состоятельной семьей, где все еще пом нили о самобытной судьбе своих предков. Они, как и немало других европейских сефардов, с некоторым высокомерием дистанцировались от мещан, говорящих на идиш. Родственники у них были в Голландии и во Франции. В революцию и эта семья все потеряла и под угрозой гибели бежала из России в Ригу.
С ними связан анекдотичный случай, правда, не имеющий ничего общего с моими личными воспоминаниями. Его
Отцу Пинесов в дореволюционном Петербурге принадлежал крупный доходный дом на Васильевском острове. Сам хозяин со своей довольно большой семьей занимал много-комнатиую квартиру в партере дома, с просторным вестибюлем, переходящим в длинный коридор. В дождливую погоду младшие дети по этому коридору катались на трех-и двухколесных велосипедах. Там же на стене был установлен телефонный аппарат, который в то время отнюдь не был обычным удобством. Этим телефоном в особо важных случаях могли пользоваться и те жильцы, у которых еще не было столь современного средства связи. Если им кто-то звонил, хозяин посылал наверх дворника, чтобы позвал требуемого жильца. Эпизод, который возвел этот коридор в ранг исторического места, относится к июню 1917 года. После Февральской революции прошло почти полгода. Царь давно отрекся от престола, война продолжалась, настроение было тревожным. В тог день дети, как
обычно, беззаботно катались туда-сюда по коридору. Гене было около девяти, Роману — около десяти лет. Звонит телефон. Отец выходит из комнаты, поднимает трубку. В окно кричит дворнику: "Поднимись к господину Н.! Там у него приятель гостит, его срочно требуют к телефону. Какой-то господин Ульянов". Вскоре является тот, кого дворник звал, вежливо благодарит за возможность пользоваться телефоном, берет трубку. Дети продолжают кататься, причем из любопытства пытаются что-то расслышать. По не тут-то было! Господин Ульянов только слушает и со словами "Благодарю за информацию!" заканчивает разговор. Сказав спасибо еще раз, он уходит. Вскоре дети в окно видят его поспешно уходящим с толстым портфелем или сумкой. Через полчаса является полиция с целью его арестовать. Поздно. Домашние тогда решили, что звонок был прелуп рождением.
Рассказывая об этом событии, Геня с досадой восклицает: "Зачем отцу понадобилось его звать? Посадили бы тогда Ленина, и не было бы никакой Октябрьской революции!" Со всей серьезностью поддакиваю: "Ну конечно, во всем виноват папаша Пинес!"
Вскоре после того, как я переехала на улицу Элизабетес, у Раи с Жоржем родился сын Александр, которого звали Шурой, через неполный год у второй пары — Цили и Романа — сын Яков, или Джекки. Генетически они были как единокровные братья, у обоих были одни и те же дедушки и бабушки. Они и росли вместе, как братья.
У Цилиной семьи была своя квартира, которую они делили со свекровью, но при первой возможности все собирались на Элизабетес. Мальчики были довольно разные, но оба щедро одаренные от природы, оба похожие на своих матерей. В хрупком и кареглазом Александре необычайно рано открылись литературные способности. Едва научившись читать и писать, он уже пытался что-то сочинять. В первом классе, изображая собою средневекового
монаха-летописца, он уже составлял семейную хронику, и позже все впечатления и переживания спешил перенести на бумагу. В Шуре многое мне напоминало меня саму в раннем детстве, только он был еще большим мечтателем.
Джекки был сильным, крупным мальчиком. Очень красивым, с небесно-голубыми глазами и темными, блестящими, как у Цили, волосами. Уже в полтора года у него открыли абсолютный слух, и все стремления малыша были направлены к музыке. Он не был ни читателем, ни писателем, он жил в мире звуков, неразговорчивый и застенчиво улыбающийся, его не оторвать было от рояля, где он пытался импровизировать, что-то сочинять. Для Цили это был источник постоянной радости. Она уже строила планы — как будет развивать талант сына, ради этого была готова отказывать себе во всем. Но и торопить события она не хотела: ранняя профессионализация казалась ей нежелательной. Она считала, что Джекки ждет будущее не пианиста-вир-туоза, а композитора. В десять и одиннадцать лет жизни этих мальчиков были безжалостно оборваны. Шурик в то время казался вполне взрослым, а Джекки — совсем еще ребенком. Только за роялем он чувствовал себя уверенно.