Проще, чем анатомия

Нерода Маргарита

– Не знаю, кто у тебя там за старшего остался, но Дитерихса тебе наложили грамотно. Сейчас обработаем - и в тыл, - успокаивал Денисенко, но у вид у него был подавленный.
– Эх... Костя, как же ты подвернулся-то?

– Артиллерия... накрыла, - кажется, и его, как когда-то Данилова, удерживала в сознании только эта необходимость доложить, что произошло.
– Ночью. П-противник перенес огонь, - Романов замолчал, стискивая зубы, собрался силами, и выговорил, - Там... совсем плохо? Если "галифе" - режьте уж сразу. [*Укорочение по типу “галифе”, один из худших исходов перелома бедра. Нога укорочена на 15-20 сантиметров, деформирована (генерал

Галифе придумал фасон брюк чтобы скрыть увечье), ступня вывернута внутрь. Формально сохранившейся конечностью пользоваться невозможно.]

– Какое там резать, погоди! Через полгода опять оперировать будешь, даю слово, - убежденно отвечал командир и не оборачиваясь приказал: "Морфий!"

Уже знакомая с работой медсанбата в теории, Раиса скоро поняла, что все самые тяжелые ночи на дежурстве в больнице ни в какое сравнение с одним фронтовым днем не идут. Да что там, кажется за всю прежнюю жизнь гражданский фельдшер Поливанова не видела столько больных, сколько старший сержант Поливанова - за неполные сутки. Да все хирургическое отделение в Белых Берегах столько не принимало и за год!

Это был поток людей и поток крови. Ее тяжелый запах, казалось, пропитал все, Раисин халат, волосы, белые наметы внутри палатки, саму палатку, даже воздух. Кровь всякого цвета, какой она может быть - темная, бурая засохшая, но хуже всего, если алая. Значит, кровит артерия.

“Запомните, тяжелые никогда не кричат”. Кричать этому пареньку попросту нечем. Нижняя половина лица у него будто смята. Так, что и не сразу поймешь, где живая плоть, а где пропитанный кровью бинт. Вся боль - в глазах, карих, очень светлых, с длинными как у девушки ресницами. Долго не дает притронуться к повязке. Боли ждет, еще худшей...

– Морфий. И позовите Кошкина, быстро!

“Макаров Александр Егорович, рядовой. Осколочное ранение нижней челюсти”. Карточки передового района заполняет Вера Саенко. Она сначала пробовала возражать, все работать будут, а она - писарем?! Но Ермолаев сурово оборвал: “Приказы не обсуждаются!” И добавил потом, примирительно, что посменно, мол, все так пишут, в штате писаря нет, все сами.

Новое пополнение слегка бледно. Особенно Мухина, которую поставили на перевязки, не одну понятно, на подхвате у сержанта Гали Петренко. Они обе похожи, можно подумать, родные сестры. У Гали как-то особенно легко и ловко выходит успокоить любого, самого шумного больного. Только что он кричал, бранился на все корки, а при ней утихает.

– Эк, ты, дяденька, загибаешь, а? Что твоя артиллерия грохочет, - выговаривает она ласково старшине-артиллеристу, пока разрезает на нем гимнастерку.
– Сейчас, укол сделаем, отпустит. Не трать зря силы, ты повоевал, теперь мы за тебя повоюем!

Хорошая девушка, думает Раиса, спокойная. И рядом с ней все успокаивается. Вон, и Мухина приободрилась вроде, а то белей халата была.

Впрочем, халат быстро утратил белизну. Когда Раиса свой к концу дня сменила, он аж задеревенел от чужой крови. В углу палатки горой - окровавленные обрезки обмундирования, срезанные ремни, рукава, штанины, сапоги, вспоротые по шву. Кровь, сколько же ее тут… Кровавая река.

“Лушников Петр Ефимович, сержант. Сквозное пулевое ранение правого надплечья…”

Вера, склонившись над карточкой, старательно пишет, чуть прикусив губу, как школьница на контрольной. И быстро, чтобы не заметили, промакивает рукавом глаза и лоб заодно, будто пот стирает. Хотя тут пожалуй, что и жарко, в палатке.

Непрерывно горят два примуса, кипят стерилизаторы. Пар с содой, от больного горла хорошо, Господи, какая ж чушь в голову лезет!

Нет, на гражданке (опять новое слово, раньше она так не говорила и не думала) Раиса видела и кровь, и человеческую боль, и смерть. В первый год работы в Белых Берегах им привезли парня, которому почти в упор разворотили волчьей дробью грудь и живот. А дежурных ночью - один только врач да она, фельдшер, полгода как из техникума. Но не оплошала же, не потерялась! Много было такого, что непривычному человеку долго бы в страшных снах виделось. Путевые обходчики, чью дрезину зацепил паровоз. Кочегар, чудом выживший при взрыве котла.

Только здесь таких не один, не двое, не двадцать даже. Вчера вечером ей казалось, что сортировочных марок, что Ермолаев показывал, больше, чем достаточно, а сейчас - как бы не кончились они…

Норматив на сортировке - сорок пять секунд на человека. Диагноз, прогноз, направление. Это должно было выглядеть профанацией врачебного искусства, но и Денисенко, и Огнев работали так, будто все про раненого на нем написано, только прочитать. Постепенно Раиса понимала: смотри на раненого еще на подходе - это пять секунд. Пульс можно считать одновременно с осмотром повязки, и заодно дыхание оценивать - это еще десять… Выражение лица, состояние повязки, пульс, дыхание, пот складывались не в точную и четкую клиническую картину, но в набросок, достаточный для направления и очередности при сортировке. Разумеется, в мирное время так нельзя - а в военное, оказывается, иначе невозможно. Вот они, неурядицы на перевязочном пункте. Николай Иванович Пирогов, что бы мы без вас делали?...

В перевязочную, оставить в стационаре, эвакуация в первую очередь, во вторую. В палату. В шоковую - самая теплая палатка, где непрерывно топится печка, шоковые раненые даже в жару страшно мерзнут, а тут осень.

Мир, кажется, сжался до десятка фраз: Морфий. Зажим. Скальпель. Бинтуйте. Проверьте пульс. Замените шину. Подмотайте повязку. Какой вредитель так руку подвесил?! Эвакуация. Операционная. Безнадежен. Перевязать и в строй. Морфий...

Когда именно до них снова донесло глухие разрывы, Раиса не поняла. Она успела потерять счет времени! Ясно только, что еще засветло. И ближе, чем вчера, так гулко и громко, что пару раз вздрогнули склянки на столе.

“Опять бомбят, - вздохнул кто-то из раненых.
– Откуда их столько? Лезут и лезут, а нам и ответить нечем...”

Все говорят о боях, о том, что немец прет в наступление на этом участке фронта, у него артиллерия, и бомбардировщики только что не по головам ходят.

“Весь день нас утюжат! Головы не поднять пехоте! Где же наша-то авиация, а? Куда вы все к… матери подевались?!” - немолодой уже боец, видимо, из резервистов, отчаянно бранился и рвался у Раисы из рук, как она его ни успокаивала.

“Тихо! Тихо, ты горюшко мое! Кровотечение начнется. Будут, будут еще самолеты, лежи, голубчик!” - пыталась она удержать его.

“Не шуми, герой, - бросил кто-то устало.
– Здесь она, авиация, оглянись”. Тот на мгновение утих, повернул голову и встретился с тоскливым взглядом молодого совсем парнишки в обгорелом летном комбинезоне. Он лежал тут же, на соседних носилках. Не говорил ничего, только зубы стискивал.

“Эх.. извини браток, это ж я не тебе... Это я про командование. Оно-то, что думало, таких щеглят в бой бросать?!”