Проще, чем анатомия
Шрифт:
– Товарищи! Особо напоминаю вам про топографию и дисциплину марша. Карту с местностью вы должны уметь сличать все, и ночью - тоже, ночью - это прежде всего. При первой возможности - буду экзаменовать. Лично и каждого. Три дня назад медсанбат наших соседей в ходе ночного марша заблудился и к утру, израсходовав весь бензин, вышел практически на исходные позиции и выпал из работы полностью. Что по этому поводу начасндиву сказал начсанарм, и что начсандив сказал всем непосредственным участникам беспримерного перехода, думаю, все догадываются!
Шоферский строй совершенно не по-военному заворчал, что, мол, все понимаем и даже слова эти знаем. И с топографией
– Васильев. Теперь лично вам. Еще раз машина выйдет из строя - выговор с занесением!
– Та шо я вам сделаю?
– замахал руками водитель, пожилой, длинный и немного нескладный. Раиса его запомнила - за две недели он умудрился потянуть ногу, пропороть отверткой ладонь и приползти с обострением радикулита. Не симулянт, просто так не подфартило человеку.
– Ей уж на свалке прогулы записывают, она план по металлолому срывает с прошлой пятилетки!
– сокрушался Васильев, - Не машина, а взыскание! Я и так все время, пока не еду, под ней лежу! А запчастей нету! Ну не едет она нормально! И не будет! Хоть на себе тащи!
– Другой машины не дадут. Вы на себе полторы тонны потащите? Список запчастей составьте сегодня же и отдайте начснабу.
– Да три раза уже давал!
– Значит, комиссару.
– Есть, список комиссару, - вздохнул Васильев, похоже, втайне надеявшийся, что Денисенко сотворит чудо и вынет из полевой сумки новенький грузовик. Желательно американский.
Так и выяснилось, отчего медсанбат не разгибаясь трудился трое суток на пределе человеческих сил. Один он оказался на две дивизии.
Рядовой Петр Васильев из всей шоферской братии был самым пожилым и самым, невезучим. Это Раиса в первые же дни поняла. Бывают на свете такие люди, к которым неприятности просто липнут. О таком говорят: “и в ложке утонет”. Если полуторка, под стать водителю, самая старая в батальоне, не подбрасывала какой очередной сюрприз, то беда подкарауливала самого Васильева, который по здоровью плоховато подходил для военной службы. То у него желудок скрутит, то спину с утра не разогнет, то зубами мучается. Отчаянно переживая из-за не геройского своего состояния, он стеснялся жаловаться врачам. Единственным человеком к которому он мог подойти за советом, была операционная сестра Оля Васильева. Та самая Оленька, что так легко сработалась с Астаховым и не пугалась, когда тот, забывшись, ругался как сапожник. Все хирурги на сложных операциях ругаются, но у него выходило особенно замысловато и непечатно. Так, что когда оперировал однажды под местным, раненый аж заслушался и сказал: “Ну, товарищ доктор, ты могёшь!”
Оля и шофер родственниками не были, но Васильев не без удовольствия звал ее племянницей и всячески опекал. Шоферов помоложе сразу предупредил, не приведи бог кто вздумает слово не то сказать Оле или грубо к ней подкатить, сразу уши к пяткам пришьет.
“Племяш, помоги, опять желудок бунтует, дай чего-нибудь, чтоб отпустило. Ох, верно говорят, у плохого солдата всегда перед атакой живот болит!”
“Дядя Петь, ну разве ты плохой солдат? Тебе бы к врачу все-таки, хоть к Южнову, он у нас терапевт. А вдруг ты язву себе нажил?” - качала головой Оля.
Но Васильев только отмахивался: “Да будет тебе, племяш, я крепкий. Это не иначе Анна кашу пересолила. И чего она туда кладет такого?”
“Зелья приворотного, - посмеивался кто-то из молодых водителей.
– Видал, Петр Михалыч, как Кошкин наш вокруг кухни виражи нарезает? Ясное дело, присушила. А тебе все эти привороты - только желудку маета!”
Симпатия Кошкина к поварихе,
Не успел Денисенко перевести медсанбат из “жесткого” режима - три смены по шесть часов работы, остальное отдых - в нормальный, как гром близкого фронта с севера изменился так разительно, что даже Раиса поняла - началось!
Пока раненых вытащили с поля, пока прошли они батальонный и полковой этапы - миновала добрая пара часов. А потом - снова поток. Снова оба начальника словно бы везде одновременно, снова халат к середине смены становится твердым от засохшей крови. Будто кто-то собирает тряпкой с фронта всю боль, как воду, и выливает на них, на МСБ, на этап квалифицированной медицинской помощи…
Все кончается, кончилась и эта до мелькания в глазах мучительная карусель. Нет, не кончилась. Прервалась на шесть часов. Еда и отдых. Дошла до палатки и как в омут провалилась.
Посреди ночи отдыхавшую смену разбудил тяжелый рокочущий гул, не похожий на привычный шум дороги. Он накатывал издалека, волнами и казалось, это гудит и стонет сама земля, перемалываемая железом. Сырой ночной воздух дрожал.
Раисе сделалось страшно от этого непонятного рокота. Она поднялась и села, спросонок еще не понимая, что происходит. Девушки-сестры вокруг нее тоже проснулись, охнула за спиной Мухина: “Ой, девочки! Что же это?!” Чей-то сонный голос ответил: “Да лежите вы все. Танки это, идут мимо нас”. Сказано это было поразительно спокойно. Так говорят: “Дождь идет”. “Как, танки? Куда?” “Да наши, - отвечала все та же сонная, невозмутимая и несомненно очень опытная сестра.
– Ну чего вы расшумелись? Наши танки. Из тыла идут и не стреляют. Дайте поспать”.
На следующий день, встав на смену, Раиса на сортировке вскоре заметила несколько черных танкистских комбинезонов и шлемов. Это были действительно наши танки. И пришлось им очень худо.
Когда санитары внесли под полог палатки-перевязочной носилки, на которых лежал кто-то совершенно черный, Раиса это сперва почуяла, а только потом увидала. Тяжелый, страшный запах сожженной человеческой плоти перебил и карболку, и спирт с эфиром.
Огонь не тронул только верхнюю часть головы раненого. Как потом Раиса сообразила, шлем спас… И было видно, что волосы у танкиста русые. Но комбинезон лежал на скорченном теле неровными горелыми клочьями. Кое-где он был срезан и в разрезах белела марля. Но тот, кто пытался перевязать раненого, скоро понял, что мало чем сумеет помочь - настолько велики ожоги. Нижняя часть лица была красна, губы запеклись и стянулись коркой, от каждого движения на них обозначались кровавые трещины. Он пытался говорить, но не мог. И - черную на черном - Раиса, хоть не сразу, разглядела на его комбинезоне “шпалу”. Капитан.
Обожженные дочерна, сведенные судорогой руки сжимали пулемет. Казалось, что ладони попросту к нему пригорели, потому те, кто вез танкиста сюда, не решились высвободить оружие, так с ним и доставили.
Что делать, чем помочь Раиса не то, что не знала - она и ожогов таких не видела ни разу в жизни.
– Алексей Петрович!
– она успела подумать, что вроде Огнев только что в операционной был и скорее всего даже не услышал, но он появился рядом почти сразу. Будто все знал прежде, чем его позвали. Только взглянул и коротко приказал: “Морфий!”