Проще, чем анатомия
Шрифт:
Свежие новости, и опять скверные, пришли восьмого октября. На фронте все сохранялось в прежнем порядке: немцы давили, но пробить оборону не могли. Вечером, дорвавшись после смены до газет, Кошкин как всегда жадно вчитался в сводку и вдруг побледнел: “Вот оно… Неужели теперь и до Одессы тянутся?”
Где-то за Воронцовкой, у кромки синих вечерних облаков прогудели самолеты, мелькнули у горизонта. Станция Воинка была рядом и враг ни минуты не оставлял ее в покое. Кошкин даже не поднял головы. Руки его, державшие газету, чуть дрожали. “В двухдневном упорном бою, - повторил он медленно, - Второй день значит. Минимум второй, сводка за седьмое число”.
–
– тихо спросила Елена Николаевна.
– Можно считать, что мой… Я учился там, - Кошкин аккуратно сложил затрепанную десятком рук “Красную звезду”, - и жил. Нет, никогда бы не подумал, что у нас теперь тоже. Хотя бомбить-то начали уже в июле.
Теперь ясно стало, что же он так старательно искал во всех сводках и так боялся найти. После вести о падении Киева все с тревогой просматривали газеты,ожидая от немцев какой-нибудь новой пакости. Но долгое время сводки оставались туманными, ничего понятнее боев на таком-то направлении в них нельзя было прочесть. И вот они - новости.
– Ни минуты не сомневаюсь, что это - ненадолго, - с уверенностью заговорила Елена Николаевна.
– Немцев оттуда отбросят, вот увидите! Может быть, еще до ноября.
Точно так же она старалась бы убедить тяжело больного, что его случай не смертелен и благополучно излечивается силами современной медицины. Кошкин посмотрел на нее с благодарностью, но в глаза его были темны и тревожны.
– Вы не подумайте только, что я какой-нибудь паникер. Честное слово, это не так. Просто город... Понимаете, сама мысль, что именно Одессу немцы сейчас рассматривают на своих картах, просто душу выматывает!
– он никак не мог успокоиться.
– Вот говорят, все приморские города похожи, кто видел один, видел все. Нет, это совершенно не так. Кто много ездил, тому это ясно. Севастополь - город строгий, военный. А Одесса, вы понимаете... она как женщина. Красивая, яркая, загорелая, веселая. И очень ревнивая. В каждом городе, где бы вы ни бывали после, вы не сможете не думать о ней. Вот я, в Анапе вырос. То же море, корабли, виноград в каждом дворе. Но Анапа крохотная, уютная, одноэтажная и всю ее можно пройти насквозь от окраин до речки Анапки и моря за какой-то час. И не запомнить ничего, кроме моря. А Одесса… Другого такого города нет на свете. Когда в институт поступил, я первые полгода бродил по ней, как по музею, на каждый дом смотрел как на картину. Никогда бы не подумал, что в город можно влюбиться, почти как в человека.
– Вам бы стихи писать, Андрей Аркадьевич, - улыбнулась Лена Николаевна.
– Не пробовали?
– Пробовал, студентом. Но хорошо получались только рецепты. С моим почерком вообще противопоказано писать стихи.
На следующей же день дернулось сердце у Раисы - в сводках появились бои на Брянском направлении. Она успокаивала себя, что направление - это понятие относительное, глядишь, получат немцы хорошего пинка и откатятся. А Кошкин с тех пор, как увидал в сообщении Информбюро Одессу, казалось жил от сводки до сводки. Он искал в скупых газетных строчках хоть какую-то надежду на благополучный исход и все говорил и говорил о городе, к которому так прикипел душой. Наверное, эти воспоминания о прежней мирной жизни давали ему уверенность, что Одессу-то немцам точно не взять.
Рассказы о любимом городе будили в этом маленьком и постоянно ждущем каких-нибудь новых бедствий человеке настоящее вдохновение. Во всяком случае, внимали им коллеги не только с сочувствием, но и с интересом. Даже Анна Тимофеевна, которую нимало не трогали комплименты, расточаемые ее стряпне, слушала эти рассказы задумчиво и медлила убрать посуду.
А говорить об Одессе Кошкин мог бесконечно. В рассказах его она представала городом не совсем правдоподобным, почти сказочным, будто ее зеленые бульвары, Потемкинская лестница, знаменитый пляж “Аркадия” были кем-то нарисованы и художник не
И в этой знойной, прекрасной, бесконечно любимой им Одессе жил Кошкин в крохотной комнатке в коммунальной квартире недалеко от порта, на третьем этаже, под самой крышей. Когда летняя жара с рассветом накаляла железную кровлю так, что в комнате становилось как в бане и спать там не было никакой возможности, он поднимался и уходил куда-нибудь на берег моря, где под шум волн можно было подремать еще часа три перед тем, как идти на службу.
Из сводок за 9 октября Одесса неожиданно исчезла. Писали снова о боях на Брянском направлении, в утреннем сообщении о напряженных, в вечернем - об ожесточенных. Погасить тревогу Раиса могла только работой. Она не привыкла жаловаться кому бы то ни было и даже немного завидовала Кошкину, тот выговорился - и полегчало. Ей же легче не станет.
У командования были свои поводы для тревог и свои соображения, как поднять боевой дух личного состава. Добиться передислокации из Воронцовки хоть на пол-километра Денисенко так и не удалось. Начсандив и слышать о том не хотел, а без приказа не стронешься. Вернулся командир из дивизии злой и мрачный, а через два дня, ради поддержания боеготовности в расписание, помимо “вечерней школы”, включил стрельбы. “Случись что, из всего состава двое-трое будут стрелять, еще столько же приклад от ствола отличат! Я уж молчу о том, что нашим вооружением ворон пугать, а не немцев”.
“Мы и не пехота, - отвечал ему Огнев, - От десанта, от разведки - отобьемся, большего от нас никто не ждет. Винтовки как винтовки. Пулемет есть. Ну дали б нам, скажем, танк, представляешь, как намучились бы?”
Стрелять умели действительно далеко не все. Пополнение со “скоротечных”, как их однажды назвал сгоряча Денисенко, курсов санитарок, отстрелялось недурно. Не слишком метко, но хотя бы кучно. А вот с начсоставом оказалась полная беда. Южнова к этому делу даже не привлекали, он был и немолод, и близорук, заставлять его сейчас в спешном порядке осваивать винтовку - только отрывать от основной работы, а ее хватает. Одним из лучших стрелков оказался Астахов. Выяснилось, что он еще в мединституте ходил со значком «Ворошиловский стрелок», глаз как у снайпера. Кошкин стрелять не умел вовсе и винтовку, похоже, в руки взял от силы во второй раз. Держать ее правильно при стрельбе он не умел, и едва не разбил себе отдачей плечо. Целился он долго и старательно, но все никак не мог совместить мушку с точкой на мишени. Астахов не упустил случая слегка поддеть приятеля:
– Пока ты выверяешь, у врага настанет обеденный перерыв. Быстро надо. Р-раз.. плавно, на вдохе... и готов! Ну вот, хотя бы не мимо мишени. А то предыдущую ты вообще “за молоком” послал.
Кошкин, злясь на себя, на товарища, на винтовку, с которой так и не мог сладить, нервно передернул затвор, прицелился снова.
– Ну чего ты за нее уцепился-то, как утопающий за весло? Пока целишься - уже устанешь. Оружие нежного обращения требует, как женщина в танце. Держать надо крепко, но аккуратно. Ну, ей-богу, представь, что это Анна Тимофеевна.
Последнее было сказано совершенно шепотом. Кошкин покраснел, пробормотал: “Да иди ты к черту!”, выстрелил и опять промахнулся. Астахов только головой покачал:
– Да… надо было тебя еще в институте разок в тир сводить. Я бы всех девчонок тогда у тебя отбил! Гляди, показываю еще раз…
Ермолаев тоже был не в восторге от стрельб. И, чуть не единственный, вслух ворчал по этому поводу, мол “зачем нужен этот ОСОАВИАХИМ, врачам об такое дело только руки портить”. Стрелял он, однако, вполне сносно. У него имелось личное оружие - револьвер, который Ермолаев вечно оставлял где-то у себя в вещах, жалуясь, что кобура ему мешает, за что уже успел пару раз заработать нагоняй от Денисенко. Но все претензии не по медицинской части он, похоже, пропускал мимо ушей.