Проще, чем анатомия
Шрифт:
Разобрав ошибки и распустив личный состав, командиры остались вдвоем. Для особого дела, чтоб не опозориться часом.
– Ну что, разберем теперь наследство наше, - с этими словами Денисенко выставил на огневой рубеж ДТ, так и задержавшийся при медсанбате вместе с пятком СВТ и двумя автоматами - нештатный оружейный резерв. Пулемет оказался ухоженный, с почти полным магазином, хоть и без запасного. И, разумеется, без наставления и принадлежности.
– Солидная машина.
– Уж не “шоша” несчастная!
Оба рассмеялись, хотя тогда, в Гражданскую, когда на очередную просьбу усилить лазарет пулеметом им выдали изрядно подуставший
К счастью, до боевого применения злополучного творения французских оружейников дело так и не дошло. Единственный раз этот пулемет выручил в ту пору, когда он уже не годился для стрельбы - сломался ударник - и обороняться им можно было исключительно как дубиной. Но один вид окаянной "шоши" в руках у Денисенко заставил сбродную компанию не то “зеленых”, не то дезертировавших петлюровцев спешно убраться и не испытывать судьбу. Вот немцев, если что, одним видом оружия не напугать. Но ДТ все-таки серьезная машина…
Стрелял ДТ хорошо, кучно, а чистили его долго и мучительно. Совместными усилиями сообразили, что открутить, чтобы отделить спусковой механизм, оказалось, нужно выдвинуть приклад. Потом снимали затворную раму, дергая по очереди за все, что можно, и чуть не упустили ее на землю. Чистку газового регулятора решили отложить до момента, когда наконец найдется наставление. Один магазин в любом случае отстреляет, второго все равно нет, зато до боя не сломаем.
Они позволили себе прийти на занятия “вечерней школы” с небольшим опозданием. В этот раз к преподаванию привлекли Кошкина, он рассказывал о самых важных в челюстно-лицевой хирургии войскового района вещах, обезболивании и иммобилизации. Изложил подробно, доходчиво, обнаружив способности неплохого лектора. Тонкая же штука - это проводниковое обезболивание в регионе, где, куда ни ткни - либо нервы, либо кровеносные сосуды!
Приглашенная к концу рассказа Анна Тимофеевна послушала, как следует кормить челюстных, покивала и сказала, что, коли так, нужно отдельный ящик завести, с запасом специально для таких случаев.
В сумерках, после стрельб и “вечерней школы”, сидели на крыльце крохотного домика за школой, беседовали - о занятии, о сводках, в которых опять ясности как обычно почти никакой, а поводов для тревоги - больше.
– Да… - говорил Астахов, повторяя над воображаемым пациентом движения при введении иглы, - Вот оно, значит, как… Зубы собирать, оно такое… Ну, будем учиться… На ходу. Ты, брат Кошкин, здоров излагать. Не хуже нашего профессора по анатомии.
Тот растерянно пожал плечами:
– Если бы все дело только зубами и ограничивалось… В остальном я пока сижу над “Наставлениями…” как и ты. И ни в каком страшном сне не думал, что мне выпадет такая практика. Как ты думаешь, что там сейчас? Под Одессой?
Астахов помолчал, зажег папиросу, медленно затянулся:
– Немцы там. И румыны. В неизвестной пропорции, - ответил он хмуро.
– И наши дают и тем, и тем по зубам так, чтобы
Он помолчал, покурил и, обратясь уже к Огневу, вспоминая давешнюю беседу в обществе “Наставлений… “ и учебника, продолжил:
– Я ведь осколочных навидался до самой смерти в первый же день. Когда никто из нас толком не знал, что делать-то с ними положено.
– Это тогда вас так отметило?
– Алексей Петрович дотронулся до лба там же, где у Астахова был шрам.
– Тогда же. Пока в больницу бежал. Как ведь было - со смены пришел в субботу, с суток. Упал — и нет меня. Проснулся - гремит, аж стекла звенят. Сначала думал, гроза, потом сообразил — нет, рвется что-то. Думаю — ну, амба! Склад боепитания близ порта, гремит-то от моря. Сейчас нашим жарко станет. Подхватился и на службу. Уже на полпути сообразил, что не тем пахнет. Эти… как их мать? На парашютах. Одна рванула на соседней улице. Меня командир какой-то за шкварник, как щенка: «Ложись, полундра!» От дома соседнего — стекла и кирпичи. Прибегаю к нашим, в приемный покой, сестра ко мне чуть не с визгом — ай, где вас так?! Глянул — физиономия вся в крови, ну по лбу же, известно, крови — как поросенка резали. Кое-как затянул, так потом и работал. Зажило, понятно, как на собаке. А для вас как все началось? Мы-то балаклавские, в первый же день все нам на головы. Вы ведь из Москвы приехали?
– Из Москвы. В апреле еще, в командировку. Так что начало войны, Игорь Васильевич, мы с вами наблюдали совсем рядом. Только вы в Балаклаве, а я в Севастополе.
– И не было у меня тогда никаких «Наставлений...», а работы — на разорвись. Я же не видел до тех пор осколочных. Пулевые только попадали, и то едва пару раз за все время. Не знаю — как… А повреждения сложные, и раны, и там же ушибы-переломы… Теперь думаю: где я тогда напортачил? Что я там понаделал сгоряча? Где теперь те люди? Гражданские же больше…
– А я начало войны практически проспал, - вспомнил Кошкин.
– Все-то у меня никак у людей.
В ночь на 22 июня летняя жара снова не дала ему выспаться дома. Но на службу было идти не надо, поликлиника в воскресенье не работала, там сидел только дежурный хирург на случай, если у кого-нибудь так прихватит зуб, что до понедельника не дотерпеть. И потому Кошкин, пришедший к морю досыпать в холодке, так никуда с берега и не ушел, смешавшись утром с отдыхающими курортниками. Только к полудню, когда даже привычному к южному солнцу человеку легко сгореть как спичка, отправился домой.
Сообщение по радио он пропустил почти все, поймав только последнюю фразу диктора в толпе у рупора на Приморском. И даже не понял сначала, кто именно бомбил Житомир и Каунас, но так и не решился спросить ни о чем подавленных и ошеломленных страшной вестью прохожих, только молча слушал их разговоры и они звучали как известие о конце света. Кинулся было к газетному киоску, но утренние «Известия» ничего ровно не прояснили. Там писали только о войне в Западной Европе и потерях английской авиации. С горя побежал в свою поликлинику, где был радиоприемник, но нашел ее запертой. Коллега оставил короткую записку в три слова: «Ушел в военкомат».