Протопоп Аввакум и начало Раскола
Шрифт:
Апостолы говорили о самих себе, это было оправданием. Дорофей пересыпал свои поучения рядом автобиографических подробностей, даже самого житейского характера. Можно было, следовательно, при необходимости, использовать разговорный язык и тон. Но в то же самое время сама собой напрашивалась определенная литературная форма: форма жития. Сперва должно было идти назидательное введение, затем основной текст, наконец чудеса: причем желательно было использовать нормальный язык современных литературных произведений. Аввакум чувствовал все это; и отдался своему вдохновению.
Он составил необходимое догматическое введение общего характера, выдержанное в общепринятом возвышенном стиле. В сочинении, обращенном ко всем, даже к никонианам, нужно было в начале воздержаться от полемики. Однако, учитывая наличие никониан и дьякона Федора, следовало утверждать некоторые вещи: трансцендентность Божества, учение о Духе Святом Истинном, двоение аллилуии, твердость собственной веры в Пресвятую Троицу, превосходство христианской жизни перед лжемудрованиями века сего, идею чаши Божественного гнева, излитую на Россию
Далее события излагаются в хронологическом порядке: даже если они точно не датируются, они обычно приводятся в соответствии с определенным временем и местом. Однако при всем том порядок изложения не носит строго последовательного характера. Если автору приходит в голову какая-либо мысль, если ему нужно вспомнить другие аналогичные факты, то он, извиняясь перед своим читателем, прерывает нить своего рассказа. Факты его жития приводятся не все; можно даже сказать, что их приводится не слишком много. Виден определенный подбор фактов. Ценность одних определяется присущим им реализмом; другие имеют символическое значение. Так, в самом начале он рассказывает свой сон о трех кораблях: разве вся жизнь Аввакума не была длинной цепью бурь и скорбей? Нет ни одного факта, который не выявлял бы действия Провидения. Автор редко прямо утверждает чудо: он ограничивается тем, что рассказывает о чудесных обстоятельствах данного события, и читатель или слушатель, ибо последние у него должны были также быть, – сам может сделать свои выводы. Он напускает на себя тон старика-болтуна, который с ловоохотливо, почти болтливо, припоминает прошедшие годы. Он столько перевидал! В таких случаях литературный язык быстро уступает место живому разговорному. Он не боится простого народного крепкого словечка, не от того, что это ему доставляет удовольствие – слово само подвертывается; ведь так именно говорят по-русски, а он так любит свой родной русский язык со всем его богатством словечек и образов! Он задерживается на описании пейзажей, диких гор Сибири, фауны Прибайкалья, пережитых им страхов и отчаяния, на сценах шаманизма. Он добродушно подтрунивает над собой и окружающими. У него сказывается много иронии и скептицизма в отношении того, как совершаются вещи на свете. «Десеть лет он меня мучил или я ево», – говорит он о Пашкове. И во всем, что он говорит, ощущается правда: у него точный глаз, открытый ум и трезвый взгляд на вещи.
Но иногда одним словом, иногда рассказом целого эпизода он возвращается к основной волнующей его теме: он говорит, что эти удивительные картины природы даны Богом человеку, чтобы он воздал Ему хвалу; спрашивает Епифания, хорошо ли он сделал, солгав, чтобы спасти жизнь человеку. Нужно, чтобы Епифаний засвидетельствовал это на бумаге. Если мы имеем перед собой человека, который удивительнейшим образом владел даром излагать свои мысли, то все же нельзя сказать, чтобы это был настоящий писатель, посвятивший себя исключительно литературному творчеству. Это искренний, внимательный к себе христианин, который исповедуется в своих грехах, чтобы дать назидание своим ближним и прославить Бога. И вместе с тем это учитель, который поучает верных: он предлагает верующим легко выполнимый способ исповедоваться без священника, он поощряет их к мученичеству, он призывает их к стойкости: блажен свершивший, а не начавший! Все это советы более чем нужные в такое время, когда в его родном краю царствовал Вавилон. В подобных местах он говорит возвышенным языком, и русский язык приближается к церковнославянскому, или, скорее, можно сказать, что оба языка смешиваются, взаимно окрашивают друг друга, как бы освещают и украшают друг друга неожиданными и яркими сближениями и сопоставлениями.
Житие кончается временем, последующим за казнями Елагина: проклятие мучителям и вечная память их жертвам! Аввакум извиняется перед читателем за свою повесть, написанную им без знания «диалектики, риторики и философии». Он переходит к чудесам, которые он выборочно и рассказывает. Чудеса эти заимствуются им из разных периодов. Затем дается и поучение: «Чево крестная сила и священное масло над бешеными и больными не творит благодатию Божиею! Да нам надобно помнить сие: не нас ради, ни нам, но имени Своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос!»
Этот труд был самым значительным, который составил до этого времени Аввакум. До того он писал только письма, челобитные царю, беседы о псалмах и рассуждение о Божестве. Житие явилось, вместе с тем, по своему содержанию тем трудом протопопа Аввакума, в котором он больше всего раскрылся, в который он больше всего вложил свою душу, весь своей темперамент. Ясно, что он сам был захвачен своей темой. Он писал с истинным восторгом, вероятно, как он обычно это делал, не отрываясь от пера, придерживаясь в своем творчестве лишь общего замысла.
Но как только книга оказалась оконченной, переписанной и отправленной по назначению (вероятно, в Окладникову слободу), он почти немедленно снова вернулся к ней. Сначала он сузил ее рамки, выпустив целый ряд рассуждений и сравнительно менее значительных фактических подробностей: облегченный таким образом рассказ сделался более живым и позволил ярче почувствовать личность автора. Но кое-где он уточнил рассказ, добавил по памяти отдельные детали, даже ввел целый новый эпизод, связанный с его жизнью на Мезени. Появилась вторая редакция, в общем сокращенная, может быть, имевшая в виду какие-то частные обстоятельства.
Вскоре
1716
РИБ. Т. 39. Стб. 689–700.
Эти две редакции были менее распространенными, чем первая. Возможно даже, что последняя редакция оставалась в Пустозерске вплоть до 1675–1676 года. В этот момент Аввакум решил направить ее одному из верных и в связи с этим добавил к книге, в дополнение к уже имевшемуся введению, также и новое предисловие [1717] .
Тем временем написал свое Житие также и инок Епифаний. Натолкнул его на это Аввакум. Благочестивый монах, подражая протопопу, рассказывает о своих злоключениях, начиная с юности, проведенной в Соловках, и вплоть до пустозерских казней. Тон Жития также разговорный. Полный искренности, он рассказывает о себе, показывая себя таким, каким он был в действительности; перед нами вырисовывается человек без большого образования, без особого ума, скорее наивный, отнюдь не желающий играть какую-либо роль, без смелости, без активного героизма, очень во всем этом отличающийся от своих сотоварищей; однако перед нами встает образ человека, исполненного мира и чувства долга, стремящегося прежде всего к одиночеству и молитве. Его счастием является молитва и изготовление крестов. Он уже перенес и готовится перенести все – лишь бы не отступить от веры; но, думает он, следует ли скрывать свои слезы от перенесенных страданий? Он постоянно задается вопросом: и зачем только я отправился в Москву к царю? Пользы никакой, а в моем отшельничестве мне так хорошо жилось. Эти свои чувства он отнюдь не скрывает. Он позволяет нам достаточно ясно представить себе жизнь поморских отшельников. Он рассказывает нам довольно много поучительных видений и красочно описывает бесовские наваждения – именно о них побуждал его писать Аввакум, однако повествование его лишено внутренней последовательности, в композиционном отношении оно слабо, у него отсутствуют яркие краски; оно коротко, рассказ его не изобличает особого таланта. Кстати сказать, он принимался за свое Житие два раза: оно отсылалось два раза. Пишет он его в адрес двух верующих: Симеона и Афанасия, который посетил его в тюрьме. Житие не имело такого же успеха, как Аввакумовское, однако же получило определенное распространение [1718] . Все, что шло из Пустозерска, представлялось манной небесной.
1717
С 1861 года Житие перепечатывалось несколько раз. В 1916 г. все три редакции (первая по рукописи) были опубликованы в хронологическом порядке (Стб. 1–82, 83–150, 151–240). О Житии см.: Pascal P.. La Vie de l’Archipr^etre Abbakum 'ecrite par lui-m^eme. Paris, 1938. [См. также последнее исследование: Демкова Н. С. Житие протопопа Аввакума: (Творческая история произведения). Л., 1974. – Прим. ред.]
1718
Житие Епифания было напечатано два раза: Бороздиным (Христианское чтение. 1889. I. С. 211–240) и Барсковым (Барское. С. 229–262; примеч. на с. 389–392). Дружинин (Дружинин. Писания. С. 169) указывает три рукописи, к которым следует добавить автограф в Пустозерском сборнике [из собр. В. Г. Дружинина], который, к сожалению, не был сличен с другими рукописями. См. также: Смирнов. Внутренние вопросы. С. XC–XCI. [Еще один автограф Жития Епифания находится в другом Пустозерском сборнике – из собр. И. Н. Заволоко. – Прим. ред.]
V
Письма семье, Морозовой, христианским общинам
Пока узники использовали свой вынужденный досуг на споры и неспешное писание этих фундаментальных сочинений, великое ожесточение 1670–1672 годов несколько успокоилось и костры зажигались лишь изредка. Соловки еще держались. Общины старообрядцев сумели вновь сплотиться на прежних местах или сорганизоваться на только что вновь осваиваемых местах; наряду с чем они установили и более регулярную связь как между собой, так и с пустозерскими отцами.