Русь. Строительство империи 6

Гросов Виктор

Но Такшонь сдерживаться не стал. Он и так кипел с момента их появления, а уж слова о Киеве и угрозы стали последней каплей.

— Да ты что несешь, старый хрыч?! — взревел он, наклоняясь вперед в седле. Его лицо побагровело, глаза метали молнии. — Виру платить?! Вам?! Да мы вас тут, как псов шелудивых, по лесу гоняли! Мы ваших колдунов на куски рвали! Это вы нам должны за каждого нашего убитого воина! А за Киев мы вас всех на деревьях перевешаем! Я лично твою шкуру сдеру и на барабан натяну, чтоб ты слышал, как мы идем брать ваш Искоростень! Крови вашей упьемся, твари лесные!

За каждого нашего заплатите сотней своих!

Проклятия и угрозы сыпались из него потоком. Он бы, наверное, и дальше продолжал, но старый древлянин лишь криво усмехнулся, глядя на разъяренного галицкого князя с откровенным презрением.

— Пес лает, — проскрипел он. — А караван идет. Ваши города будут гореть. Один за другим. Вы сами выбрали свою судьбу.

Он повернулся ко мне, игнорируя кипящего Такшоня.

— Так что, князь? Ты услышал слова Мала. Уйдешь с миром и заплатишь? Или хочешь увидеть, как твоя Русь превращается в пепел?

Я молчал. Говорить было не о чем. Переговоры провалились, едва начавшись. Их условия были неприемлемы, их угрозы лишь распаляли ярость. Мое молчание было красноречивее любых слов.

Старик понял. Его усмешка стала шире и злее.

— Что же, выбор сделан, — он пожал плечами. — Мы уходим.

Древляне начали разворачиваться, собираясь уходить обратно к лесу. Но предводитель задержался. Он обернулся и кивнул головой в сторону телеги, над которой все так же густо вились мухи.

— Князь Мал слов на ветер не бросает, — сказал он уже спокойнее, но с плохо скрытым злорадством. — Но он… ценит смелость. Даже у врага. И он был готов к миру, если бы ты, князь, оказался разумнее. Чтобы ты понял серьезность его слов… и, возможно, пожалел об упущенной возможности… он шлет тебе подарок.

С этими словами он отвернулся окончательно и медленно пошел вслед за своими людьми. Они не оглядывались, уходя к спасительной тени леса.

Мухи жужжали громче. Я смотрел на покрытую грязной мешковиной телегу, и плохое предчувствие не покидало меня.

Подарок от Мала.

Слова старого древлянина были зловещими. Что может быть в этой телеге? Головы пленных? Какая-то мерзость, призванная сломить дух моих воинов, посеять страх и сомнение? Мал играл грязно. Засада с волхвами, резня в Киеве, а теперь это. Он бил не только оружием, но и ужасом, пытаясь парализовать волю противника.

Я посмотрел на своих спутников. Такшонь все еще пыхтел от ярости, его лицо было перекошено от гнева, но взгляд, устремленный на телегу, был полон мрачного ожидания. Он понимал, что ничего хорошего там быть не может. Ратибор сидел в седле, как изваяние. Он ждал моей команды, готовый к любому приказу, но и в его глазах читалась тревога. Веслава чуть подалась вперед, вглядываясь в телегу так пристально, словно пыталась заглянуть под мешковину, она тоже чувствовала беду.

Нужно было посмотреть. Я спешился. Кожаные подошвы сапог мягко ступили на усыпанную хвоей и пропитанную кровью землю.

— Стойте здесь, — бросил я своим спутникам, не глядя на них. — Я сам.

Никто не возразил. Я медленно пошел к телеге. Воздух вокруг повозки был густым, смрадным. Мухи жужжали так громко, что казалось, само пространство

вибрирует от их монотонного гудения. Они облепили мешковину черным, шевелящимся ковром. Некоторые, особо наглые, садились мне на лицо, на руки.

Подойдя вплотную, я остановился. Запах стал почти невыносимым, вызывая рвотные позывы. Пришлось сделать глубокий вдох через рот, чтобы не задохнуться. Рука сама потянулась к рукояти топора на поясе — инстинктивное движение воина, ожидающего удара.

Мгновение я колебался. Какая бы правда ни скрывалась под этой тряпкой, она будет страшной. Но ее нужно было встретить лицом к лицу.

Я — Великий князь Руси. Я привел сюда этих людей. Я не имею права на страх.

Резким, сильным движением я рванул мешковину на себя, отбрасывая ее в сторону.

Смрад ударил в лицо с новой силой, густой, тошнотворный, смешанный с металлическим запахом запекшейся крови. Мухи, потревоженные моим движением, взвились недовольным жужжащим облаком, но тут же снова начали садиться на то, что открылось моему взору.

В неглубоком кузове телеги, в луже чего-то темного и липкого, лежало тело. Точнее, то, что от него осталось. Человеческое тело, страшно изуродованное. Оно было скрючено в неестественной позе, одежда — вернее, ее остатки — превратилась в грязные, пропитанные кровью лохмотья. Но даже сквозь грязь и раны было видно — это был знатный воин. Остатки разбитого, но явно дорогого доспеха из хорошего железа, такие не носили рядовые дружинники. Качественная обувь, иссеченная и пропитанная кровью.

Я наклонился над краем телеги, превозмогая омерзение, подступавшее к горлу. Кто это мог быть? Кто из тех, кто остался в Киеве, мог стать таким «подарком» от Мала? Мой наместник, Ярополк? Вряд ли. Фигурой не вышел, этот же был крепко сбит. Илья Муромец, киевский воевода? Могучий, грозный воин, его пленение или смерть стали бы для древлян великой победой. Телосложение подходило — широкие плечи, мощная грудь, даже под слоем грязи и ран это было видно. Или…

Добрыня…

Я заставил себя смотреть внимательнее, вглядываясь в детали, пытаясь пробиться сквозь завесу грязи. Лицо… Лица почти не было. Сплошное кровавое месиво. Нос перебит, губы рассечены, глазницы… одна пустая, черная, другая заплыла чудовищным синяком. Пытали. Долго, со знанием дела. Чтобы сломить? Выведать что-то? Или просто из садистского удовольствия?

Но доспех… Я узнал этот нагрудник. Точно такой же я видел на Добрыне перед его отъездом в Киев. Особая выковка на плечевых пластинах, характерный изгиб… И пряжка на ремне, чудом уцелевшая под телом. Сомнений не оставалось.

Добрыня.

Это был он. Мой верный тысяцкий, который прошел со мной через все круги ада этой новой жизни. От битвы с разбойниками у Березовки до стен Новгорода. Тот, кого я послал в Киев, надеясь, что его стойкость и опыт помогут удержать город. Тот, кого я, по сути, обрек на эту страшную муку.

Мир вокруг сузился до этой кошмарной картины в грязной телеге. Звуки поляны, голоса людей, ржание лошадей — все отошло на задний план, превратилось в неразборчивый, давящий гул. Холод, не имеющий ничего общего с погодой, сковал все внутри.