Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Эта эмоциональная филиппика вскоре получила развитие в передовице Де Пуле, где неприложимость к белорусам привычных стандартов внутрирусских диалектных и регионально-культурных различий постулировалась еще четче. Вот как редактор «Виленского вестника» доказывал полную неспособность «местных русских» противостоять как польскому, так и еврейскому культурному влиянию без массированной колонизации из Великороссии: «…за идеал обрусения мы принимаем только великорусский тип, и… под него не подходит всё местное здешнее русское – и не подходит не столько по племенному отличию (как, например, малорусское), сколько по физиологической помеси, разным остаткам и наносам…». Проповедникам белорусской самобытности следовало бы, по Де Пуле, не закрывать глаза на признаки дегенерации опекаемого ими простонародья: «“Местные русские силы”, “местные деятели”, “белорусский народ” и т. п. фразы мы часто слышим; но не слышим ничего о дряблости и хилости, явлениях, неизбежных при физиологических помесях, не слышим о необходимости притока свежих великорусских сил, начиная от крестьянина, солдата, чиновника, землевладельца, купца и т. п.» [1506] .
1506
Виленский вестник. 1867. № 35. 25 марта; № 56, 16 мая. Бессонов и Де Пуле, конечно, были не единственными виленскими деятелями, у кого категория «белорусс» вызывала ассоциации со второсортной, плебейской русскостью. Так, враждовавший с ними Корнилов спустя два года после своей отставки с должности попечителя ВУО делился с бывшим подчиненным замыслом издания альбома «этнографических фотографий» Виленщины. Вот его перечень подлежащих фотографированию «типов»: «[Первый выпуск будет включать типы] русских православных и раскольников; польской шляхты, жмудяков, литвинов, караимов, татар, латышей, белоруссов» – причем два последних номера вписаны над строкой (РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 908. Л. 66–66 об. – письмо В.П. Кулину от 17 января 1870 г.). О складывании в ту эпоху клише расовой «нечистоты» белорусов см.:
Трудно сказать, откуда именно на страницы «Виленского вестника» проникли эти отзвуки дарвинистских идей. В сущности, логика суждений Бессонова и Де Пуле подразумевала, что белорусы должны стать предметом внимания не столько гуманистически мотивированных этнографов, сколько неподвластных сантиментам физических антропологов. Иными словами, ради дискредитации предполагаемого белорусского сепаратизма эти публицисты сделали шаг от традиционного принципа великорусско-малороссийско-белорусского единства к осмыслению русскости в категориях расы. Такие русские антропологи конца XIX – начала ХХ века, как А.А. Ивановский, Д.Н. Анучин и др., руководствовались, конечно, другими, менее политизированными побуждениями, когда пытались адекватно описать имперское многообразие, используя систему классификационных признаков и замеров, которая перекрывала привычное трехчастное деление восточного славянства и, как считалось, выявляла расовую смешанность славянского населения [1507] . Однако и в сумбурных «выкладках» Бессонова и Де Пуле, где цветность волос [1508] соседствовала с романтической метафорой «корня», проглядывает траектория движения этого дискурса к результату, ставшему очевидным к началу ХХ века, – неопределимости общего понятия «русский» через антропометрические характеристики [1509] . Впрочем, за рамками полемики оппозиция чистого «великорусского типа» и белорусской «физиологической помеси» должна была казаться самим противникам Кояловича изрядной натяжкой [1510] .
1507
См. об этом: Могильнер М. Homo imperii. История физической антропологии в России (конец ХIX – начало ХХ в.). М., 2007. С. 28–39, 151–207, 237–245, 253–278, 279–331. Надо, однако, заметить, что Де Пуле и Бессонов не были последовательны в объяснении особенностей белорусов расовой дегенерацией. Так, Де Пуле с той же легкостью предавался размышлениям о неких имманентных языковых привычках как причине ополяченности белорусов: «Здешние крестьяне… почти все говорят на двух языках. Просим сравнить с ними крестьян наших, великорусских и малорусских губерний; просим не забывать о близости белорусского наречия к языку польскому; и тогда уже, по одному этому филологическому признаку, независимо от других причин, сравнивать, отождествлять или обособлять два или три, хотя и родные, но жившие под разными условиями племена. В замечательной, можно сказать, неспособности великорусского и малорусского крестьянина к усвоению чужого языка лежит едва ли не главнейшая причина его национальной крепости и устойчивости» (Виленский вестник. 1867. № 79. 11 июля).
1508
Интересно, задумывался ли Бессонов над тем, что пресловутая «белокурость» белорусов могла бы быть истолкована в смысле, прямо противоположном утверждению о «физиологических помесях»?
1509
См.: Могильнер М. Homo imperii. С. 175–186.
1510
Для Де Пуле и Бессонова умозрения насчет дегенерации белорусов были ситуативным полемическим оружием, к которому в дальнейшем ни тот, ни другой не прибегали. Например, в 1871 году Бессонов, касаясь своих уже не столь актуальных раздоров с Кояловичем в Вильне, противопоставлял акценту последнего на западнорусскую особость риторику слиянной близости всех ветвей русского народа: «…сверх современного простого народа с его бытом, наречием и песнотворчеством мы не понимали особых западно-русских людей, ни даже белоруссов, в форме политической… Тем более не признавали мы, на поприще местном, великоруссов или еще москвичей… Мы видели здесь и не пришельцев, и не владык, а просто одних и тех же “русских”: служа краю, служили они всей Руси…» (Бессонов П. Белорусские песни. С. xv).
Под прицелом оказался и подчеркнутый популизм Кояловича. Подобно тому как он изображал Каткова оторвавшимся от русской почвы интеллигентом, Бессонов и Де Пуле представляли самого Кояловича человеком из петербургского мира доктринерства и интриги (даром что тот публиковался в московских газетах), лишь имитирующим теплые чувства к землякам-белорусам. Сетуя на то, что отсутствие прямого железнодорожного сообщения между Вильной и Москвой препятствует знакомствам и сотрудничеству в среде православного духовенства («…в древней Руси сношения были поживее: вспомните сотни духовных и монахов, приезжих к нам [в Москву. – М.Д.] в XVII веке, вспомните, как в течение целого столетия громили латинство из Москвы политическими духовными сочинениями…»), вот в чем Бессонов усматривал опасность Петербурга как транзитного пункта: «[Там надо] явиться с поклоном к петербургским героям “Белоруссии”, подвергнуться их иезуитскому испытанию, испросить у них аттестат и диплом на деятельность, поклясться, что будешь вместо дела – фразировать, на бумаге обращать католиков и евреев отвлеченной логикой, а на деле дразнить их и отбивать от всякого доступа» [1511] . Через несколько лет, вернувшись к этой теме в предисловии к своим «Белорусским песням», Бессонов воздерживался от упреков Кояловичу в столь неблаговидном подстрекательстве, но без обиняков приписывал специфику его научных приоритетов влиянию аристократической традиции Речи Посполитой: «…политика, в которой так часто упрекают польскую или местную “краёвую” ученость, помешала… всмотреться в главный корень жизни, народный. Такие передовые деятели, как М.О. Коялович, поглощены историей политической или церковной и, живя давно вне своего края, не имеют прямого интереса к живейшим вопросам местной народности…» [1512] . Здесь мы видим сравнительно мягкое использование схемы, уже опробованной русской националистической журналистикой в кампании против украинофилов: наружность «хлопомана» таит под собой подозрительно «шляхетские» пристрастия.
1511
Виленский вестник. 1867. № 51. 4 мая.
1512
Бессонов П. Белорусские песни. С. xxviii – xxix.
Имеется еще один позднейший текст, который позволяет глубже вникнуть в мотивы неприятия идеи Западной России Кояловича русскими националистами образца Бессонова (т. е. теми, кто совмещал стремление к гомогенизации триединой русской нации с попытками вообразить ее в секулярных терминах и с начатками этнической и конфессиональной терпимости по отношению к неславянским группам населения). Это написанный в середине 1870-х годов М.Ф. Де Пуле очерк о покойном протоиерее Плакиде (Плациде) Янковском – в далеком прошлом униате и польскоязычном литераторе, писавшем под псевдонимом-палиндромом John of Dycalp (или Иоон-оф-Дыкальп [1513] ), а незадолго до смерти (в 1867–1868 годах) – анонимном сотруднике «Виленского вестника». Очерк выдает в авторе живой интерес к таким сюжетам, как просветительская миссия закрытого в 1832 году Виленского университета, «воссоединение» униатов 1839-го; нашлось применение и личным впечатлениям от встреч и бесед с местными старожилами в середине 1860-х годов. Интерпретируя превратности пастырской и писательской карьеры Янковского как драматическое постижение человеком «внешней» польской культуры [1514] собственной подлинной русскости [1515] , Де Пуле включал в эту притчу обобщающие суждения и частные наблюдения о факторах русско-польского соперничества в Северо-Западном крае до и после Январского восстания. Одним из них он считал то, что в крае так и не возникло, как он выражался, «чистого белоруссофильства», которое и не могло возникнуть без преобразованного на русский лад Виленского университета. Здесь уместна пространная цитата:
1513
См., напр.: Повесть из складчины Крашевского и Иоон-оф-Дыкальпа. М., 1847.
1514
Янковский, сохраняя православный сан, до конца жизни пользовался привилегией не носить рясу и брить бороду – впрочем, жил он очень уединенно.
1515
С этой интерпретацией еще на стадии написания очерка спорил в частной переписке с Де Пуле не раз цитировавшийся выше Е.А. Лопушинский. Он полагал, что приверженность Янковского, как и многих других экс-униатов, польской культуре (но не нации) исключает для них действительное принятие (велико)русской идентичности, и что с Де Пуле как редактором «Виленского вестника» старик Янковский стал сотрудничать, осчастливленный прекращением забелинской пропаганды «русского дела»: «…неужели Вы полагаете, что в тех статьях, которые он Вам присылал, он высказывался весь и вполне? …Не забудьте, что никто почти в нашем крае (кроме меня – да!) не знал и не понимал, в чем именно заключается “русская идея”, и чистосердечно громадное большинство наших признавали Забелина, Корнилова, Зубкова etc. истинными представителями этой идеи. В глазах этой клики Вы, с своим “Вестником”, были отступником и изменником “русскому делу”; но таким
…Виленскому университету историческая наука обязана открытием Литвы, Литовской Руси (что у нас приписывается [жалкому – слово зачеркнуто. – М.Д.] учебнику Устрялова). При более благоприятных условиях, на почве, возделанной университетом, могло бы вполне развиться de facto уже явившееся литвофильство, а из него и белоруссофильство, по существу своему положительно враждебные польским политическим притязаниям. Если литвофильские писатели [1516] и принадлежали к польской литературе, если они и подогревали литовско-польские отношения, зато, с другой стороны, они совершенно выделили из Польши, как самостоятельное целое, Литовскую Россию; это выделение, в дальнейшем своем развитии, при существовании университета в Западном крае… должно было бы ускорить появление белоруссофильства, образовавшегося после, но уже с другим, как увидим, характером [1517] .
1516
Де Пуле не называет имен, но можно с уверенностью предположить, что он имеет в виду Ю. Ярошевича, И. Даниловича, В. Сырокомлю, Ю. Крашевского, А. Киркора, того же Янковского и др.
1517
Там же. Ед. хр. 19. Л. 4–4 об., 11 (автограф с авторской правкой). Очерк был опубликован: Де-Пуле М.Ф. Плакид Гаврилович Янковский // Древняя и новая Россия. 1876. № 8. С. 322–336. Цитируется по рукописи ради сохранения некоторых определений оценочного свойства, опущенных в публикации.
Отсюда ясно, что под «чистым белоруссофильством» Де Пуле имел в виду отнюдь не проект белорусского нациостроительства, а совместимую с концепцией русского триединства программу местного русского патриотизма – причем такую, которая не слишком оглядывалась бы на историческое предание о Великом княжестве Литовском, не помещала бы себя строго в его границы. «Литвофильство», по Де Пуле, – только почва, на которой благодаря университетскому изучению края и составляющих его местностей должен был произрасти плод «чистого белоруссофильства» [1518] . Однако вместо этого господствующим настроением в местном «русском» образованном обществе до самого восстания 1863 года оставалось полонофильство: «Удивляться ли… полонолюбию в местных русских людях, родившихся или давно обжившихся в крае? Оно было очень естественно. Припомним печальное положение нашей тогдашней действительности: отсутствие путей сообщения, печать молчания, наложенная на русское слово, безмолвие всей страны и существование в ней не живых провинциальных организмов, а каких-то “медвежьих углов”. Мудрено ли, что край, окрашенный польской краской, с польским литературным центром в Вильне, казался (как и был) чем-то особенным, как и край остзейский, русских национальных притязаний не заявлялось…» [1519] .
1518
Интересно, что в этом контексте Де Пуле, и до и после этого полемизировавший с украинофилами, положительно отзывается об украинофильстве: «Если не закрытие польского Виленского университета, то неоткрытие русского университета в Вильне… было с нашей стороны большою политическою ошибкой. Русский университет в Вильне в 40-х годах непременно произвел бы уже не литвофильство, столь невыгодное для польских притязаний, а чистое белоруссофильство, положительно для них вредное… Русский университет в Киеве и развившееся там же украйнофильство спасли Юго-Западный край от тех явлений, свидетелями которых были потом Литва и Белоруссия» (РО ИРЛИ. Ф. 569. Ед. хр. 19. Л. 11). Очевидно, что украинофильство получило здесь признание постольку, поскольку объединяло антипольски настроенную интеллигенцию, способную повлиять в том же духе на простонародье. Сходным образом некоторые славянофилы (В.А. Елагин, А.Ф. Гильфердинг) сожалели о том, что в Белоруссии так и не появился свой Тарас Шевченко. См.: Glebocki H. Kresy Imperium. S. 326.
1519
РО ИРЛИ. Ф. 569. Ед. хр. 19. Л. 11 об.
И лишь в самом преддверии восстания группа «местных русских людей» решилась противопоставить себя полякам: «Так называемое у нас белоруссофильство… вышедшее из духовных академий, явилось после, задним числом, в начале уже 60-х годов, во время самого мятежа. Оно выделилось из “Дня”, лучшего московского славянофильского органа, и хотя не прочь относить начало своих функций к давнему времени, но даже накануне мятежа о нем не было слуху. …Задним числом стали толковать о русском народе в крае (тотчас освобожденном), о польских притязаниях (тотчас же подавленных) и бесполезно растравлять горечь русско-польских отношений» [1520] . Это запоздалое «белоруссофильство» Де Пуле не только не признавал результатом напряженной интеллектуальной и духовной работы, но и возлагал на него – а не на упрямых и коварных поляков – ответственность за одиозные аномалии в политике обрусения. В его трактовке «белоруссофилы», и в первую очередь не названный по имени Коялович, являлись несостоявшимися наставниками народа, которых, причиняя им настоящее несчастье, «мучил злой дух полонофобии» и которые преувеличенным «поляконенавидением» желали наверстать упущенное, присвоить себе репутацию застрельщиков этой патриотической борьбы, начавшейся в действительности – как полагал Де Пуле – помимо их воли и участия. Худший из грехов «белоруссофилов» – сознательное заражение вирусом нетерпимости русских военных и чиновников, приезжавших на службу в Северо-Западный край из столиц и внутренних губерний. Де Пуле претендовал на доскональное знание подоплеки этой операции, движимой будто бы завистью к превосходящей «гражданской силе» «приезжих»:
1520
Там же. Л. 11, 12 об.
…сами собою, без посторонней агитации, фанатизироваться они («приезжие» – кавычки Де Пуле. – М.Д.) не могли, ибо не встречали акции со стороны противника. Они явились в край прежде всего с «культурными», освободительными счетами, и так как, при военном положении, со стороны польской не могло быть никакого серьезного противодействия этой миссии, поэтому «приезжие», без постороннего возбуждения, скоро бы успокоились, повели бы дело без напрасных тревог. Но их начали если не фанатизировать, то спутывать в понятиях, смущать и ссорить друг с другом белоруссофилы… Вот происхождение «мрачного сонмища», о котором потом, гораздо позже, заговорила наша печать. …«Мрачное сонмище» не состояло из одних белоруссофилов, но из людей всякого сорта и происхождения – из русских «местных» («ополяченных»), «обжившихся» («полякующих» [1521] ) и «приезжих», но белоруссофильство было в нем дрожжами, закваскою. «Мрачное сонмище» составляла горсть фанатиков, искренних и лицемерных, во всё совавшаяся, всему мешавшая и, вместо мира и спокойствия, вносившая повсюду вражду и смуту. …Эта клика была местного, белорусского происхождения, хотя вербовалась и отовсюду, но никак не «наездного», славянофильского или украйнофильского, как у нас думали и продолжают еще думать некоторые [1522] .
1521
Оба определения в скобках отсылают к расхожей риторике полонофобов. Де Пуле, если я не ошибаюсь, иронизирует над тем, что вернейшими сотрудниками «белоруссофилов» становились те, кто имел наибольшие шансы быть заподозренным в симпатиях к полякам.
1522
Там же. Л. 13, 12 об. – 13.
Таким путем «белоруссофилы», действуя «исподтишка, теоретически, путем интриги», заставили «приезжих», и без того не имевших опоры в местном обществе, скомпрометировать себя в глазах местных поляков и неполяков. Примечательно, что примеры творимых якобы по наущению «белоруссофилов» бесчинств («…поднимали вопли не только из-за каждого польского слова, из-за родственных уз с поляками, но даже из-за фортепиан в доме православного священника, из-за картин, украшавших стены жилищ высшей местной духовной иерархии» [1523] ) совпадали с теми, которые, в свою очередь, приводили «белоруссофилы» Коялович и иже с ним в подтверждение своих опасений «великорусского» произвола над жителями Западной России, особенно православным духовенством. Разница состояла в том, что если Де Пуле, а еще раньше Катков идентифицировали агентов «белоруссофильского» «фанатизма» с чиновниками учебного ведомства, то Коялович усматривал проводников «великорусской» диктатуры прежде всего в мировых посредниках и военно-уездных начальниках. А действия теми и другими, если верить обвинителям, совершались одинаковые.
1523
Там же. Л. 13 об.
Чиновничья Западная Россия. «Клерикалы» Виленского учебного округа под огнем критики
К 1868 году полемика вокруг представлений о Западной России прямо отозвалась на роли руководства Виленского учебного округа в политике русификации и выработке представлений о русскости. Разумеется, публикаций Бессонова и Де Пуле в «Виленском вестнике» было бы недостаточно для того, чтобы дискредитировать популизм Кояловича как чреватый ростом этнорелигиозной нетерпимости в среде русских националистов и административным обособлением края от имперского центра. Однако начиная с 1866 года сама практика экстремистского произвола чиновников-русификаторов, конкретные случаи которой все чаще получали огласку в прессе или доходили до ушей высокопоставленных бюрократов, работала против идеи о благотворной для России и русского народа самобытности Западного края.