Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Нет нужды возвращаться к разговору об определении Катковым критериев русскости, которое делало для него бессмысленным спор с этими пропитанными конспироманией (в ней он, впрочем, знал толк не хуже оппонента) обвинениями в космополитизме, доктринерстве и наивности. Важнее отметить, что в глазах целой группы виленских деятелей правдоподобие этим обвинениям придавал совершенный Кояловичем жест отлучения Каткова и его газеты от народа Западной России. На фоне ментальной карты, где между Западной Россией и Великороссией была прочерчена значимая граница, Катков ассоциировался и с некомпетентным в местных делах, но самоуверенным центральным ведомством, и с оторвавшейся от почвы столичной интеллигенцией: «Из-за нескольких сот польских панов и жидов, которых верность русскому делу всегда будет самою сомнительною, вы вашими суждениями о русском латинстве и жидовстве подвергаете несомненной опасности миллионы народа, оживающего теперь к полной русской жизни» [1471] . О том, в каких выражениях позиция Каткова обсуждалась в кружке виленских единомышленников Кояловича, дает представление перлюстрированное III Отделением частное письмо А.И. Забелина М.П. Погодину – одному из влиятельных московских приверженцев конфессиональной концептуализации русскости. Если оппоненты «Виленского вестника» полагали, что у его редакции имеется карт-бланш на дальнейшую пропаганду самой жесткой русификации, то сам редактор жаловался на всё новые цензурные препоны и изображал себя главным объектом гонений, вдохновленных именно Катковым:
1471
Там же.
…мне постоянно высказывалось, что я перессорил местную администрацию со всеми министрами, особенно же с непогрешимым Московским Папой – Катковым, который своими злокачественными инсинуациями приобрел такую силу, что его все боятся и стараются как-нибудь обойти, чтобы не попадаться на глаза, как будто какому-нибудь бешеному зверю. Из угождения ему нам здесь не позволяли высказываться о всей гибели введения русского языка в латино-польское богослужение и постоянно меня преследовали за разоблачение жидовского царства. …Решение первого вопроса клонится, благодаря широкому горлу Каткова, в пользу введения русского языка в польское богослужение (русское латинство), решение же второго вопроса трудно предвидеть, но Катков и здесь хочет ввести русский язык в жидовское богослужение и этим несчастным русским языком переродить все жидовство. Какие
1472
ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив. Оп. 1. Д. 2030. Л. 2 об. – 3 об. (перлюстрация письма от 26 августа 1866 г.). Характеристика Каткова как «бешеного зверя» имела хождение и вне этого кружка. Так, Лопушинский, не делавший большого различия между Забелиным и Катковым, внушал Де Пуле: «[Катков] злейший враг счастия и преуспеяния России, это ultra-Магницкий в шкуре политика и публициста, истинный дикий волк в шкуре домашней, прирученной дворняшки. Берегитесь его и будьте с ним осторожны; за ним вся темная и мрачная масса, то есть 9/10 всей России» (РО ИРЛИ. Ф. 569. Ед. хр. 320. Л. 21 – письмо от 5 сентября 1867 г.). Лопушинскому Катков видится не одной из «болезненных личностей нашей интеллигенции» (Коялович), а глашатаем русской охлократии.
Конкретизируя свои опасения относительно катковских проектов, Коялович сосредотачивался на «русском латинстве». После раунда домыслов и филиппик против «деспотизма фальшивых мнений» он наконец сквозь зубы признавал, что вообще-то, по Каткову, от введения русского языка в католическое богослужение должны выиграть не столько «польские паны», сколько белорусское простонародье. И тут-то выяснялось, что сама идея некоей реформы католической обрядности в Западном крае не так уж чужда петербургскому радетелю Западной России. Хотя Коялович разделял соображения членов Ревизионной комиссии Н.А. Деревицкого, В.Ф. Самарина, В.Ф. Ратча и др. о том, что введение русского языка придаст католицизму крайне нежелательную «печать народности», и о вытекающей отсюда угрозе для православного клира и паствы [1473] , он не вторил их надеждам на скорое уничтожение католицизма посредством массовых обращений в православие. Не заявляя этого прямо, Коялович давал понять, что присутствие немалого числа католиков-простолюдинов в Западной России – историческая реалия данного края, которую не элиминировать за несколько лет усилиями администрации. Более того, он допускал в принципе возможность создания на западной периферии империи католической церкви, выведенной из подчинения папе римскому [1474] :
1473
«…В… ближайшем будущем успех латинства или православия будет зависеть просто от наличной численности деятелей в пользу православия и в пользу латинства. Можно ли колебаться, что таких деятелей, да еще не стесняющихся никакими средствами, будет больше на стороне латинства и, следовательно, ближайшие к нам поколения будут неоспоримо испорчены…» (Виленский вестник. 1866. № 148. 12 июля).
1474
Напомню, что Катков надеялся осуществить деполонизацию католической церкви без вторжения – по крайней мере официального – в сферу догматики и, следовательно, без вывода католиков в Российской империи из-под духовной юрисдикции Святого престола.
…если предполагается устроить что-то похожее на Утрехтскую церковь… то, конечно, подобное явление весьма желательно; но не здесь – в Западной России подле православной церкви, где взаимные прикосновения двух церквей усиливают их ревность и где вовсе неуместно какое бы то ни было оживление латинской церкви нашими услугами, – а желательно оно в Царстве Польском. Пусть там воскреснет Утрехтская или какая угодно народная церковь: этому мы можем только радоваться со всею искренностью и благожеланиями польскому народу; здесь же в Западной России народною церковью может быть только одна – православная церковь [1475] .
1475
Виленский вестник. 1866. № 150. 14 июля.
И даже после этого утверждения, развивавшего славянофильский постулат о выковке новой, народной, польскости на территории к западу от Немана и Буга [1476] , Коялович все-таки касался перспективы возникновения аналогичной, «народно-латинской» церкви в Западном крае. Он опять-таки неохотно, но признавал, что среди «здешних латинян» этот замысел нашел нескольких сторонников и что, возможно, «при них есть два-три сорока подобных прошений». Однако из этого вовсе не следовало, что «вот сейчас так и нужно браться за народное латинство». Подобный энтузиазм Коялович, не приводя ни единого документального свидетельства, истолковывал как отражение иезуитских – а чьих же еще?! – планов развернуть миссионерскую деятельность на «народных» языках в православном мире и обернуть врожденную религиозность русского народа к вящей выгоде католицизма. А вот в некоем более или менее отдаленном будущем, когда православная церковь в Западной России окрепнет и тем самым лишит католическую большей доли ее притягательности, здесь можно будет вернуться к проекту «народно-латинской церкви»: «Кто работает в подобном направлении, пусть себе работает; но пусть знает, что его дело будет второю, обратною унией церквей и что вовсе нежелательно, чтобы вторая, обратная уния церквей была такою же коварною и пагубною для народа Западной России, как была первая церковная уния» [1477] .
1476
Ранее Коялович писал об этом подробно, например в статье: Настало ли время мириться с поляками? // День. 1865. № 1. 1 января. С. 9–12 (вот ее главный тезис: «…живить русское в Западной России и живить истинно польское в Польше…»).
1477
Виленский вестник. 1866. № 150. 14 июля.
Иными словами, деполонизация местной католической церкви и ее сближение с православием представлялись Кояловичу длительным аккультурационным процессом. Катковский же проект немедленной русификации католического богослужения с этой точки зрения был произвольным вмешательством в естественное созревание плода, очередным великорусским вторжением во внутренне обусловленный ход западнорусской жизни. Перевод молитв и гимнографии на современный русский язык не достигал цели оправославления католиков – ведь православные должны были по-прежнему употреблять в службе церковнославянский; замена польского русским наново прочерчивала культурно-языковую границу между конфессиями [1478] . Не исключено, что Коялович, выступая против этой замены по катковской схеме, стремился предупредить окончательный отказ от легального использования в церкви украинской и белорусской речи, чт'o еще в 1862 году он отстаивал для начальных школ [1479] .
1478
В середине 1880-х годов, когда план русификации костела вновь обсуждался на правительственном уровне, теперь уже с учетом неудачного опыта в Минской губернии 1870-х, Коялович, хорошо знавший фактического руководителя минского эксперимента Ф. Сенчиковского, пересмотрел свое прежнее неприятие деполонизации костела и обратился с конфиденциальным письмом к обер-прокурору Синода К.П. Победоносцеву. Но и тут он высказался не за прямую замену польского языка русским во всем дополнительном богослужении (мол, ксендзы «слукавят… с нашим русским литературным языком, – начнут хвалиться, что в костелах русская речь понятнее, чем в церквях церковнославянская»), а за постепенное введение церковнославянских песнопений. Другой его заботой на тот момент была активизация белорусского и украинского национализма: «…есть опасность, что ксендзы, кинувшись создавать литературный язык, белорусский, малорусский, займут положение народолюбцев, покровителей белорусского, малорусского сепаратизма» (РГАЛИ. Ф. 1077. Оп. 1. Д. 6. Л. 3–4 – копия письма Кояловича Победоносцеву, б.д.). Победоносцев, однако, сделал все от него зависящее, чтобы провалить проект деполонизации. Впрочем, едва ли Коялович по-настоящему надеялся на обратный результат: по свидетельству Сенчиковского, он называл Победоносцева «ученым дураком, западником и фарисеем» (РО РНБ. Ф. 284. Ед. хр. 47. Л. 15–15 об. – письмо Сенчиковского А.В. Жиркевичу от 3 мая 1900 г.).
1479
В одной из программных статей 1867 года Коялович с возмущением писал, что «многие весьма почтенные люди (из числа чиновников в Западном крае. – М.Д.) затевали серьезным образом вывести в народе живое изустное употребление белорусского и малорусского наречия и научить народ говорить нашим книжным языком» (Коялович М. Западная Россия // Москва. 1867. № 26. 1 февраля).
Хотя по крайней мере в воззрении на эффективность массовых обращений в православие Коялович стоял ближе к Каткову, чем к виленскому кружку Корнилова, он всячески драматизировал полемику с «Московскими ведомостями», с тем чтобы дать виленцам почувствовать себя именно местной группой единомышленников. Имплицитная оппозиция Великороссии и Западной России реализовалась не только в текстах, но и в манере публичной саморепрезентации «педагогов» (как их пренебрежительно называли сторонники Каткова [1480] ) и даже в устраивавшихся ими подобиях перформансов. Здесь уместно дать слово уже знакомому нам П.А. Бессонову, в чьей фигуре воплотилась еще одна комбинация значений русскости и ассоциаций, порождаемых этим понятием. Его свидетельство тем ценнее, что, враждуя с Корниловым и Кояловичем, он старался сохранить независимость взгляда и не примкнул к Каткову в деле русификации католического богослужения (но – еще один завиток в этой паутине сходств и различий между разрозненными русскими националистами 1860-х годов – приветствовал и поощрял внедрение русского языка в иудейское богослужение [1481] ). К лету 1866-го Бессонов уже более года прослужил в Вильне сразу на нескольких руководящих должностях в учебном ведомстве: директорствовал в мужской гимназии в Вильне, Раввинском училище – специальном учебном заведении для евреев, новоучрежденной Публичной библиотеке и Археографической комиссии. Довольно быстро между ним и попечителем Корниловым возникли разногласия в понимании задач, методов и пределов русификации. С одной стороны, Бессонов противился жесткому нивелирующему давлению на нерусские группы населения, прежде всего на евреев [1482] и литовцев, с другой, и этого мы еще коснемся ниже, считал версию «русского дела», столь заряженную полонофобией и юдофобией, дезинтегрирующей, деструктивной для общерусского единства и потворствующей украинскому и белорусскому сепаратизму. Вспомним, что об этом он писал еще в 1864 году, едва получив приглашение послужить на западе империи. Бессонова поддерживал приглашенный им же на службу в Вильну журналист и педагог М.Ф. Де Пуле, который позднее, в конце 1866 года (Бессонов к тому моменту уже со скандалом «дезертировал» из Вильны), по распоряжению нового генерал-губернатора Э.Т. Баранова, недовольного эксцессами русификации при предшественниках, сменил А.И. Забелина во главе редакции «Виленского вестника» и постарался придать газете более толерантный
1480
ОР РГБ. Ф. 120. К. 1. Ед. хр. 22. Л. 47–47 об. (копия письма С.А. Райковского Каткову от 27 июня 1866 г.).
1481
Наблюдение, что местные чиновники и православные клирики гораздо меньше опасались русскоязычной службы в синагоге, чем в костеле (иудейское богослужение как таковое не представлялось им привлекательным для русского простонародья), см. в: Staliunas D. In Which Language Should the Jews Pray? Linguistic Russification on Russia’s Northwestern Frontier, 1863–1870 // Central and East European Jews at the Crossroads of Tradition and Modernity / Ed. by J. Siauciunaite-Verbickiene and L. Lempertiene. Vilnius, 2006. P. 54.Коррективу к этому суждению см. в гл. 9 наст. изд.: с. 939, прим. 210.
1482
О деятельности Бессонова по «еврейскому вопросу» см. гл. 9 наст. изд.
1483
См., напр.: ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 515. Л. 22 (письмо Де Пуле Бессонову от 16 декабря 1866 г.).
1484
Несогласие между Корниловым и Бессоновым по крупным проблемам русификации сказывалось и на обсуждении дел меньшего масштаба. Так, в марте 1866 года Корнилов в докладе Кауфману о бессоновском проекте устава Виленской публичной библиотеки и музея оспаривал право заведующего библиотекой самому, помимо попечителя округа, подбирать кадры служащих и насмешливо писал об абсолютно излишних, по его мнению, требованиях к лингвистическим познаниям заведующего: «…должен знать латинский, греческий, древнеславянский, польский языки, белорусское и другие, помнится, славянские наречия (кажется, что о языках жмудско-литовском, латышском и еврейском жаргоне [идише. – М.Д.] не упомянуто)…» А в письме Кояловичу от середины октября 1866 года попечитель, жалуясь на то, что Бессонов мало занимался разбором свезенных в библиотеку книжных и рукописных собраний из католических монастырей и некоторых имений («Если он и работал, то в тайне и ни с кем не делился. В этом случае он похож на Кащея, денно и нощно стерегущего свои сокровища… Может быть, он и сделал открытия, может быть, многое увез и потом издаст»), подытоживал: «Не дай Бог никому встретиться в жизни с таким неограниченно самоуверенным, недобросовестным и озлобленным чортом» (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 148. Л. 7–8; Ед. хр. 219. Л. 1–2 об.).
Перу Бессонова принадлежит любопытная сатирическая зарисовка того, как, по его мнению, сепаратистская идеология «педагогического кружка» проявлялась в насаждаемом его членами, и прежде всего «пророком» Кояловичем, стиле общения и поведения. Бессонов описывал кружок как сброд недоучек, проходимцев, неудачников и авантюристов [1485] , которые спекулируют на «обличении польской лжи и неправды» и злоупотребляют «яростною проповедью русских и православных начал среди Западного края». Процитирую фрагмент из его рукописи, освещающий внеслужебную активность членов кружка:
1485
Рассчитывая, вероятно, опубликовать этот далекий от беспристрастия опус, Бессонов воздерживался от указания имен, но большинство персонажей узнаются без труда. Например, сам Корнилов в этой рукописи фигурировал как тот, «кто… ничему не учился и никого не учил, много, если побывал мальчишкой в военном корпусе… ездил на киргизских лошадях, межевал землю, сидя за канцелярским столом Межевой [канцелярии]…». О Рачинском: «…изгнан …из славянских земель по ревности греков, не уступавших русскому своих ребят, своих древних… педагогических привычек…». Как кажется, характеристика «бит …товарищами в Духовной академии за склонность к доносам» относится к Говорскому (ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 384. Л. 93 – черновая рукопись «Сепаратизм в Северо-Западном русском крае»).
…подчиненным кружок рассылал на бланках форменное назначение: «Тогда-то будут именины или рожденье такого-то, нужно собраться, нужно сделать сюрприз»… В известный день нужно было собраться в каком-либо саду или лесу около дачи, потом вдруг нагрянуть, кто с импровизованным молебном за здравие… кто со шкаликами, фонарями, иллюминацией на вечер. Волны Вилии по ночам далеко разносили гул торжеств. Напившись, гостю необходимо было явить себя истым русским человеком, доказать, что у него «действительно русская душа»… то есть качать виновника торжества, выходить с дачи на Антокольские холмы, садиться там в кружок, символ педагогии, петь «Вниз по матушке по Волге» и т. д. Отступнику не только грозили на месте, не только врывались с угрозами в места его службы или в дом: на него доносили в Петербург, что «вот-де, было торжество педагогического кружка, во имя русского единства, а такой-то не участвовал или внушал подозренье; нельзя ли, Ваше Высокопревосходительство, освободить от него дружную русскую семью… на благо края». Всего более виноватому ставился здесь в вину его ум: еще в речи своей (на собрании Свято-Духовского братства. – М.Д.) пророк высказал, что для Белоруссии недостаточно русского ума [1486] , в полемике с Катковым подтвердил он, что лучшие органы русской жизни и общественного мнения не дарят Западную Россию любовью и сердцем; что в них он «находит для себя один ум и ум холодный» [1487] и т. д. …[Своим людям члены кружка говорили: ] «Ума нам не надо, в здешнем крае ума не требуется», негодяев обнимали и, целуя, приговаривали: «ну, брат, что бы ни говорили об тебе, да ты русская душа, в тебе русское сердце!» …Человека, подозреваемого в полном уме, позорили агитаторы кружка. Страшно вспомнить этот роковой июль месяц [1866 года]… [1488]
1486
В опубликованном тексте речи Кояловича таких слов нет. Вот более или менее близкий им по смыслу фрагмент: «Века были в разъединении восточнорусские и западнорусские люди. Не мудрено, что и полное единение между ними должно вырабатываться трудом и временем. Для этого дела уже много положено материальной силы, много положено и ума. Мне думается, что завершит его не материальная русская сила, ни даже русский ум, а русская душа…» (Виленский вестник. 1866. № 119. 7 июня).
1487
«Мы в них (“Московских ведомостях”. – М.Д.) находим для себя один ум и ум холодный, а чаще всего жесткий до антипатии. Ум этот даже в лучших его свойствах мало нам нужен, потому что никакой ум не может быть умнее опытов нашего прошедшего, умудряющего нас лучше всех умозрительных теорий» (Коялович М. «Московские ведомости» и Западная Россия // Виленский вестник. 1866. № 150. 14 июля).
1488
ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 384. Л. 90, 87 (архивная нумерация листов в данной рукописи нарушает последовательность текста). Относительно заведенных в «педагогическом кружке» возлияний имеется свидетельство в мемуарах С.С. Окрейца, в описываемое время – молодого чиновника, начинающего литератора, чуть позднее – сотрудника газеты Киркора «Новое время». В его воспоминаниях этот кружок фигурирует как «кауфманисты» или «кулинисты» (по имени правой руки Корнилова В.П. Кулина), «партия, если так можно выразиться, сверхрусская». Согласно Окрейцу, генерал В.Ф. Ратч, сам во многом сходившийся с ними (и вместе с ними выступавший, например, против русского языка в католической службе), «дружески советовал [Окрейцу] не раздражать кулинистов. “Это народ дикий, – говорил он, – не всегда трезвый. Они вас непременно из Вильны выживут”» (Окрейц С.С. Литературные встречи и знакомства // Исторический вестник. 1916. № 6. С. 625). Еще одно свидетельство принадлежит М.Ф. Де Пуле: «Один из друзей Корнилова специально занимается распространением пьянства между педагогическою молодежью. У него бывают вечера, и происходящие на них кутежи Коялович называет служением русскому делу. У этого бедного Кояловича или недостает в голове одной клепки, или он езуитничает» (РГАЛИ. Ф. 46. Д. 560. Л. 437 об. – письмо Де Пуле П.И. Бартеневу от 16 декабря 1866 г.).
Разумеется, при оценке достоверности этого очерка нравов надо сделать поправку на природную желчность Бессонова, склонность к гиперболе и пережитые им в Вильне оскорбления и обиды. Тем не менее сравнение запечатленных сцен с наступательной риторикой в собственных писаниях Кояловича, Корнилова и их единомышленников приводит к заключению, что Бессонов не так уж погрешил против истины в описании приемов популистского самоутверждения «педагогического кружка». Спустя двадцать лет Коялович, посетивший Вильну после долгого перерыва, в письме Корнилову с ностальгией вспоминал «1866 год… когда мы так радостно и не без пользы хороводничали на Антоколе» [1489] . (А с какой мрачной антипатией писал о тех же антокольских увеселениях Бессонов!) «Хороводничанье», будь то буквальное или метафорическое, как раз и позволяло тогда этой шумной мужской компании противопоставить свою «народную», даже в чем-то нарочито плебейскую самоидентификацию [1490] – кабинетной рассудочности и интеллигентской рефлексии оппонентов. И хотя холмистые и лесистые берега Вилии оглашала песня о совсем другой реке, законы символической географии не исключали увязки «матушки Волги» и «западнорусского» народа в единый образ подлинной русскости [1491] , а равно ассоциации Великороссии с казенщиной и умствованием. Чиновники, большинство из которых лишь недавно приехали из Петербурга или Москвы, определяли через понятие Западной России свою кружковую автономность от, как считалось, подверженной космополитизму бюрократии центральных ведомств.
1489
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 814. Л. 40 об. (письмо от 17 июля 1886 г.). А.А. Комзолова анализирует деятельность кружка преимущественно под углом зрения, заданным апологетическими самоописаниями в эпистолярии и мемуарах его участников. К примеру, довольно-таки агрессивное по своей интенции распевание в Вильне патриотических песен оборачивается всего лишь лирическим обычаем завершения дружеских домашних вечеринок. См.: Комзолова А.А. «Положение хуже севастопольского»: Русский интеллигентный чиновник в Северо-Западном крае в 1860-е гг. // Россия и Балтия. Остзейские губернии и Северо-Западный край в политике реформ Российской империи. Вторая половина XVIII в. – XX в. М., 2004. С. 117–141.
1490
Выразительный пример такой самоидентификации – подробное письмо Н.Н. Новикова Корнилову о поездке на Пасху 1867 года в одно из очень немногих православных селений в Ковенской губернии – Александровскую слободу (бывшее местечко Ужусоле). Участие в празднике означало для автора письма духовное единение интеллигентного чиновника с «народом» (не лишенное эротических обертонов, когда речь заходит о крестьянской девушке, за успехами которой в русской грамоте и православном пении Новиков лично наблюдал). См.: РО РНБ. Ф. 523. Ед. хр. 66. Л. 153–157 (письмо от 19 апреля 1867 г.).
1491
А. Цвикевич, цитирующий аналогичный пассаж о пении «Вниз по матушке по Волге» из предисловия к позднейшему изданию Бессонова «Белорусские песни» (М., 1871), ошибочно полагает, что под главным вдохновителем этих действ Бессонов имел в виду Говорского. По логике Цвикевича, исполнение над Вилией великорусской песни могло означать только готовность певцов к коллаборации с имперским режимом в подавлении белорусской самобытности (См.: Цьвiкевiч А. «Западноруссизм». С. 100–101). Между тем Бессонов и в 1866-м, и в 1871 году видел в этом элемент стратегии самообособления людей, претендующих на звание «западнорусских».