Сара Фогбрайт в академии иллюзий
Шрифт:
Я заинтересовалась.
— Он дурно себя ведёт? Что там случилось? Расскажи мне, Оливер!
— Возможно, он остепенится, когда женится, — опять ушёл Оливер от прямого ответа. — Похоже, родители ищут ему супругу. Так что, мисс Сара, хорошо, что вас здесь сегодня нет.
— Прошу, расскажи, какой он! Он и вправду так красив, что сама Эдна Хилл не устояла? Говорят, он сильно хромает после аварии?
— Вовсе нет. Я не заметил никакой хромоты, когда… Мне пора, мисс Сара.
— Оливер! — воскликнула я, но связь уже прервалась.
Я опустила трубку
Конечно, если обладаешь крошечным даром и низким положением, если можешь позволить себе лишь такую работу и носишь только серое и коричневое, то где ещё черпать радость, как не в подслушивании сплетен?
Пока я поднималась по лестнице, волна горечи опять захлестнула меня. Я всегда лишняя, всегда в тени. Розали — продолжательница семейного дела, ею гордятся, её берут с собой. Ей не говорят: «останешься дома, ты ещё мала», «ты не умеешь себя вести», «туда идут, чтобы завести полезные знакомства — но ты не будешь работать, тебе это ни к чему».
Они, может быть, вообще никому не сказали, что я поступила. Как говорила мама, лучше уж солгать, что я провалилась и ещё на год осталась дома — для репутации не так болезненно, как то, что я учусь на театральном отделении со всяким сбродом.
Для своей семьи я вроде Александра. Обо мне тоже молчат и прячут от глаз. Но даже он присутствовал на сегодняшнем пикнике, а я? Меня и не подумали звать.
И Голди, и Дейзи были там. Значит, в этот раз дело уж точно не в возрасте, а в том… в том, что я никому не нужна! Им на меня плевать! С того времени, как я отправилась в общежитие, семья и не вспоминала обо мне.
Комната была пуста. Даже Дита куда-то ушла. Я упала на кровать, уткнулась в подушку и зарыдала. Я дала себе клятву: после второго курса никуда не уйду, доучусь и открою театр — сама, ни гроша не возьму у отца! Ко мне придут лучшие актёры, может быть, даже и Эдна Хилл, и газетчики будут восторгаться каждым спектаклем, и никого, никого из своей семьи я не пущу в мой театр ни за какие деньги, даже порог не позволю переступить. Вот так!
Когда я уже как следует промочила подушку, дверь негромко отворилась, а после так же тихо закрылась. Кто-то торопливо прошёл через комнату и сел на край моей постели.
— Что случилось? — раздался встревоженный голос Диты.
— Ничего, — отмахнулась я, не собираясь жаловаться. — Ничего, просто я никому не нужна, я неудачница, я не нужна даже собственной семье. Меня для них просто не существует!
Как видно, моя решимость не жаловаться испарилась довольно быстро.
— Они никогда… Что бы я ни делала… Обещают, а потом лгут — всегда находятся отговорки, чтобы не сдерживать обещаний! У них всегда есть причины, чтобы наказать меня, запереть, чтобы вообще забыть, что я рождалась! Если им не нужна была вторая дочь, зачем я появилась?
— Мне очень
Её голос подозрительно задрожал и прервался. Я уж подумала, Дита тоже собирается заплакать, но она продолжила вполне твёрдо:
— Ничего, ещё каких-нибудь два года, и ты больше не будешь зависеть от них. А пока просто забудь, и всё. Не думай об этом.
— Просто забыть? — воскликнула я, поворачиваясь к ней. — Забыть? Я всю жизнь — слышишь ты, всю жизнь! — пыталась добиться их любви! Я делала всё, о чём просили, я так старалась, я надеялась, что хоть один раз, хоть один проклятый раз меня похвалят, скажут: «умница, Сара, мы так тобой гордимся»! Я всегда надеялась — и всегда оказывалась недостаточно хороша! Всегда! Это они могут меня забыть, да они уже меня забыли, а я — я так не могу!
И я зарыдала пуще прежнего.
Дита не сумела подобрать слов, да и пытаться не стала, так как явно не была сильна в утешениях. Зато она вынула из тумбочки, из-под тетрадей, коробку шоколадных конфет и сказала:
— Еду запрещено держать в комнатах, а я не хочу попасться. Поможешь мне избавиться от улик?
— Где ты взяла это? — удивилась я. — Неужели хранила с самого приезда?
— Мне прислали вчера, — сказала она, помрачнев. — Бери же!
Под крышкой лежало какое-то письмо. Я невольно уставилась на него, но успела разглядеть только ровный, очень аккуратный почерк. Дита молниеносно выхватила письмо, скомкала и покраснела. Мне очень хотелось узнать, от кого оно, вот только Дита, похоже, не собиралась этим делиться. Потому я не стала спрашивать.
Пока я утирала нос и промокала глаза, Дита забросила несчастное письмо в тумбочку, но оно выпало. Тогда она ожесточённо скатала его в крошечный шарик и сунула в карман.
Конфеты были свежие и не из дешёвых — кто бы их ни прислал, он сделал отличный подарок. Мы покупали такие на праздники в одной кондитерской на Центральной улице. Обычно папа заранее делал заказ, а Оливер забирал. Розали предпочитала клубничное суфле, а мама — конфеты с вишнёвым ликёром, потому они и были у нас на столе. Папа не особенно любил шоколад.
«Мне без разницы, какая начинка, — говорил он. — Лишь бы вам угодить».
Я просилась с Оливером, когда он ехал в кондитерскую, и он покупал мне грильяж. Это был наш секрет, потому что я любила грильяж, а мне никто угождать не собирался. Папа говорил, что грильяж — это грубые сладости для людей с дурным вкусом.
Я ела конфеты, и мои слёзы капали в коробку. Дита, заметив, что я предпочитаю грильяж, оставила его мне, что было довольно мило с её стороны.
Скоро конфет не осталось, а время между тем близилось к десяти. Как назло, Дита поглядывала на меня, будто собиралась начать разговор, но всё никак не решалась. Наконец она сказала: