Сара Фогбрайт в академии иллюзий
Шрифт:
Он явно переигрывал. Уж я бы ему показала, если бы только между нами не сидел Сэм.
— Нет, — отрезал граф, уставившись на Персиваля. — Я уверен, что нет.
— Мы теперь едем к маме? — спросила я. — Можно мне звать вас папой?
Кажется, графа Камлингтона не слишком-то обрадовала моя просьба, но он попытался это скрыть.
— Что ж, — сказал он, хмурясь и оглядываясь в поисках выхода, как загнанный в угол человек. — Уверен, я привыкну.
Я решила, что отныне стану обращаться к нему только так.
— Мы едем в столицу, — сообщил граф. —
— Ах, папа, мы случайно! — ответила я. — Не сердись.
Он тут же сказал, что не сердится, и выразил надежду, что мы с подругами проведём несколько приятных дней вместе, прежде чем их отправят по домам. Сэм и Персиваль, само собой, пришли в восторг и принялись горячо его благодарить.
— У тебя милые подруги, — благосклонно сказал граф. — Кроме этой ужасной Сары Фогбрайт, попадись она мне только… Если бы ты знала, в каком дурном свете она выставила меня перед уважаемыми людьми!
— Ах, она мне вовсе и не подруга, — сказала я. — Вечно я из-за неё встреваю в неприятности! Это ей пришла в голову идея поменяться местами.
— Она ведь из тех самых Фогбрайтов, что занимаются доставками? Уж я мог бы создать им проблемы!
— Дальняя родственница, — поторопилась я сказать.
— Паршивая овца семейства, — поддакнул Персиваль. Кажется, он так и не простил мне те слова насчёт стихов.
— Что ж, ладно, — пробормотал граф. — В действительности мне не хотелось бы с ними ссориться, они довольно влиятельны. А теперь, девушки, прошу меня извинить — я почти не спал в последние дни. Кажется, всё, что могло пойти не так, пошло не так! Но теперь, хвала Первотворцу, дела налаживаются. Я хотел бы немного отдохнуть. Если вам что-то понадобится, обращайтесь к Виктору.
Порывшись в багажном отделении, он извлёк оттуда повязку для сна и полосатый колпак. Повязку ему пришлось с неудовольствием отложить: забинтованный глаз не позволял её надеть. Натянув колпак, граф откинулся на сиденье. Он придавил мои ноги, но его ничего не смутило.
Почти сразу же он засвистел носом.
Справившись у Виктора, я узнала, что заднее сиденье не раскладывается, а в столицу мы прибудем утром. Не та вещь, которую хочется услышать в подобных обстоятельствах. По счастью, Сэм предложил пересесть на его место, а сам занял моё, где ему оказалось вполне удобно, натянул свой вязаный колпачок на нос и тоже засопел.
— Итак, что вы имеете против моих стихов, мисс? — прошипел Персиваль, толкнув меня локтем.
Мы немного поспорили насчёт того, бывают ли вообще нормальные стихи. Я приводила в пример Кеттелла, который только и умел, что писать о розах на мостовой или где-нибудь ещё.
— Здесь нужно тонко чувствовать! — яростно шептал мне Персиваль. — «О, белая роза средь алых…» Если у вас в груди не ёкает при этих словах, то и говорить не о чем!
Я вообще не понимала, что тут может ёкать. У меня от Кеттелла ёкало лишь однажды — когда миссис Гудинг попросила назвать любимое стихотворение, а я не знала ни одного,
Хотя Персиваль и сказал, что говорить не о чем, он солгал. Он поступил жестоко и подло: решил читать мне своё любимое из Кеттелла, чтобы я тоже прониклась. Я выдержала десять минут и притворилась, что уснула. Персиваль больше нравился мне, когда смущался и молчал.
— Кеттелл был романтиком прошлого века, — занудно вещал Персиваль. — В его строках мы слышим громыхание колёс, которых теперь почти не встретишь на городских улицах. Эти колёса — символ неотвратимого рока… Бросьте прикидываться, я знаю, вы не спите! Так вот…
Вскоре я уснула на самом деле.
Ночью ударил мороз. В пути мы несколько раз останавливались на крошечных станциях, чтобы размяться и выпить горячего чая. Я торопливо шла от экипажа к двери, за которой ждало спасительное тепло, а ветер высекал слёзы из глаз, и от фонарных огней и от звёзд, пронизывая черноту, тянулись колючие лучи.
Мы добрались до пригорода Эрхейвена как раз на рассвете. Казалось, всё, что открылось взору, сделано из хрупкого голубого стекла — и далёкие шпили, и невысокие дома среди старых деревьев, и сами деревья. Город лежал на холме, заиндевевший и густо-синий там, где граничил с бледным небом.
Даже солнцу не хотелось выходить на это промёрзшее небо, и оно послало вперёд себя мягкие розовые облака. И тут совершилось чудо: порозовели стены домов, загорелись просветы ветвей. Во всех тонких местах город стал золотым и розовым.
— Вот бы написать такую картину! — ахнул Персиваль, подавшись вперёд и жадно глядя в окно.
— Вы увлекаетесь живописью? — спросил проснувшийся граф. — Похвально, похвально.
Увы, этот сказочный час не продлился долго. Скоро мир поблек и утратил цвета.
Графский особняк, серый и скучный, в два этажа, меня вообще не впечатлил. Он стоял чуть в стороне от дороги, в заснеженном чахлом саду. Соседние дома возвышались над ним и будто сдавливали.
Мне стало даже обидно, ведь прежде я столько о нём слышала. Говорили, это превосходный образчик старинной архитектуры, один из первых особняков, построенных в Эрхейвене, и, конечно, многим и теперь не давала покоя тайна пропажи первого владельца. Я ожидала, что буду поражена, увидев его вживую, но ничего не ощутила. На снимках он казался куда величественнее.
Мы миновали решётку и въехали в сад. Особняк вплотную окружал толстый каменный забор, которому хотели придать изящества при помощи арок, забранных частыми прутьями. Вышло только хуже: дом выглядел так, будто его пленили и стреножили. Это впечатление усиливали решётчатые окна, ровным счётом четырнадцать, по семь на каждом этаже (я сосчитала их от скуки, пока Виктор возился с замками, чтобы мы могли проехать дальше). Окна тоже были арочные, на первом этаже обложенные суровым камнем, на втором стиснутые колоннами — даже окна здесь не могли вздохнуть свободно.