Семья
Шрифт:
В ночном небе вспыхивали красные и голубовато-фиолетовые огни. Санкити время от времени уходил взглянуть на детей — прежние утраты сделали его очень беспокойным.
— Почему это с семьей так много волнений? — высказал он вслух свои мысли. — Моя жизнь могла бы сложиться куда удачнее!
В ярком свете газовых фонарей показались Тоёсэ и о-Юки. Женщины шли, держась за руки. Они были почти одного роста, одинаково причесаны. О-Юки чуть перевалило за тридцать, Тоёсэ приближалась к тридцати. У о-Юки были крепкие, округлые плечи, полная, налитая молоком грудь. Тоёсэ рядом с ней казалась худенькой и хрупкой. И
Скоро вернулись девушки. На улице слышался шепот, приглушенный говор, негромкий смех. Мимо собравшихся в садике родных шли незнакомые мужчины и женщины.
Последний составленный из огоньков рисунок растаял в небе, когда Санкити и Сёта подходили к мосту. По реке плыли лодки, украшенные разноцветными фонариками, маленькими и побольше,„с фирменными и фамильными гербами. Санкити и Сёта насчитали и несколько гербов с Кабуто-тё. У Сёта вдруг упало настроение. Дядя и племянник повернули домой.
Было уже поздно, и гости остались ночевать: о-Нобу и о-Ику у Санкити, о-Сюн и о-Кину пошли к Сёта.
Наступила летняя ночь. В городе москитные сетки нужны дней двадцать — тридцать, не то что в деревне, где почти полгода спят под москитным пологом. Но в эту ночь москитов налетела тьма-тьмущая. Все забрались спать под сетку.
В полночь Санкити проснулся. Весь дом спал. Над самым ухом надоедливо-тонко жужжали москиты. И Санкити никак не мог уснуть. У изголовья, привлеченный запахом грудного молока, вился целый рой. Москиты нашли где-то щелку и набились под сетку. Санкити встал, нашарил свечку и коробок спичек и зажег свет. Жена и дети крепко спали.
— Куда же ты укатился, Танэтян? — прошептал Санкити, укладывая ребенка на место. — Беда с вами.
Москиты с легким треском сгорали в пламени свечи. Санкити подошел к спящей жене. Нагнулся. Никакие горькие мысли или печальные воспоминания не омрачали безмятежно-спокойного лица. Она лежала, вытянув руку, ее ладонь почти касалась головки младенца — в ней и во сне жил материнский инстинкт защиты детеныша. Санкити вглядывался в знакомое лицо, стремясь прочесть по выражению черт, чем наполнена эта душа. Ничего он не прочел. Глубокий сон пленил тело о-Юки. Все черточки лица спали. Даже белые руки видели спокойные сны. Санкити задул свечу и лег...
О-Нобу и о-Ику завтракали, усадив между собой Танэо. Служанка кормила Синкити.
— Нельзя, папочка, так пристально смотреть на человека, — с полным ртом проговорила о-Юки.
— Разве у меня такой страшный взгляд? — пошутил Санкити.
— Нет, не страшный, если хочешь — смотри сколько угодно, — ответила о-Юки. Девушки рассмеялись.
— Я сегодня ночью жег свечкой москитов. А вы все спали, и никто не проснулся. Я даже слышал, что Нобу говорила во сне.
— Я никогда не говорю во сне, дядя. И вы ничего не слышали, — засмеялась о-Нобу.
— А я слышала, как братец жег москитов, только я делала вид, что сплю, — сказала о-Ику.
Позавтракав, Санкити поднялся к себе. У него в кабинете стоял стол, привезенный из провинции. Сидя за ним, Санкити видел в окне крыши домов, кусок неба, смыкавшийся с водой. Голоса людей с улицы были слышны так, будто они говорили рядом. Когда работа шла, Санкити засиживался до поздней ночи. Окна во всех домах были уже темные, и только в его окне горел свет.
Голоса
«Как он смел называть в письме мою жену по имени? — негодовал Санкити — А о-Юки еще хвалила его, говорила, что он очень воспитанный и любезный человек». Но на жену Санкити не сердился, она говорила о Цутому просто и искренне. Видно было, что ей нечего утаивать.
У о-Юки был странный характер. Даже после небольшой размолвки она замыкалась в себе и уныло молчала. Тогда Санкити просил у нее прощения. «Ну, ну, не сердись, пожалуйста, улыбнись», — ласково уговаривал он.
К о-Юки приехала мать.
Большое семейство Нагура нуждалось в человеке, который бы все улаживал и всех мирил. Таким человеком была мать Нагура. «Моя сестрица о-Танэ и твоя матушка, — говорил нередко Санкити жене, — столпы семейства». Мать о-Юки заботилась обо всех своих детях, родных и приемных. Когда о-Юки стала женой Санкити, заботы этой пожилой женщины распространились и на него. Ее трудолюбие было поразительно: она ни минутки не сидела без дела — то шила что-нибудь внукам, то стряпала, то убирала.
Цутому, бывший в это время в Токио, то ли потому, что матушка Нагура гостила у Санкити, то ли по причине близкого соседства — его гостиница была рядом, — частенько заглядывал к ним. И в доме тогда ни на минуту не утихал веселый гомон.
Санкити становился мрачнее и мрачнее. Стараясь, чтобы проницательная старуха не заметила, что с ним творится, он в сумерки выходил из дому и брел, куда глаза глядят, смешиваясь с толпой прохожих. Обычно он шел к мосту, по которому ходил трамвай. Подышав воздухом, полюбовавшись вечерними огнями, тенистыми улицами, разбросанными безо всякого порядка старинными домами, он шел домой. Возле дома был небольшой театрик, у входа в который всегда толпились люди. Санкити нередко заходил посмотреть представление. Всегда было одно и то же: глупенькая любовная история или сатирические песенки. Представление не утешало Санкити, а только отвлекало от грустных мыслей. Он сидел позади всех, куря свои любимые папиросы, стараясь забыться среди незнакомых людей.
Мать Натура гостила у Санкити долго. О-Юки, оставляя на мать детей, побывала у Тоёсэ, навестила школьных подруг. Теперь она довольно часто отлучалась из дому, и у Санкити эти отлучки вызывали все большую тревогу.
Как-то вечером о-Юки сказала, что пойдет в гости к Наоки. Было уже начало одиннадцатого, а она все не возвращалась. Санкити не на шутку встревожился.
— Так поздно, а о-Юки все нет. Что могло с ней случиться? Выйду, может быть, встречу ее, — сказал он матушке Нагура и отправился на поиски жены.