Северные архивы. Роман. С фр.

Юрсенар Маргерит

Мон-Нуар, подобно тому как в рассказе Уолтера

де Ла Мара незабываемая тетушка Ситона бродит

по пустому дому, став в глазах детей настоящим

воплощением Смерти или, хуже того, Зла. Но про­

заическая натура Ноэми не способствовала нагне­

танию ужасов. Рассорившись с сыном, будучи в

холодных отношениях с зятем, которого она боя-

195

13*

лась, относясь к внуку одновременно пристрастно

и

язвительно, ко мне она придиралась, но ей не

удавалось разрушить тот кокон равнодушия, кото­

рый порой окутывает ребенка, защищая его от из­

девательств взрослых. Наевшись, вдовушка

усаживалась в гостиной, в углу, откуда она неза­

меченной могла наблюдать за анфиладой комнат и

слышать, что говорили о ней на первом этаже,

благодаря отдушине, служившей ей акустической

трубой. Искушенная прислуга сплетничала о ней,

либо находясь на приличном расстоянии от ука­

занного места, либо с умыслом. Если из отдушины

вылетала злая шутка, мадам находила приятный

повод, чтобы устроить сцену. Горничная Фортюне

служила ей плохо, но бабка привыкла к ней, и та

интриговала, по ее прихоти виновные то впадали

в немилость, то бывали прощены. Сиделки-монаш­

ки, находившиеся при бабке в конце ее жизни,

подвергались тому же полицейскому надзору.

Старуха, всю жизнь боявшаяся смерти, умерла в

одиночестве на Мон-Нуар: у нее остановилось

сердце. «Сердце? — воскликнул шутник-сосед. —

Между нами, она не часто им пользовалась».

На первом сохранившемся портрете Ноэми че­

тырнадцать лет, на ней короткая юбка и фартук.

В 1842 году Амабль Дюфрен вздумал заказать

местному художнику два парных полотна, полу­

портреты, полужанровые картины. На одном изо­

бражен сам судья, сидящий в прекрасной

библиотеке дома на улице Маре. Высокий, сухой,

холодный, тщательно выбритый, он смахивает на

псевдобританца, такой вид во времена Гизо обо-

196

жали напускать на себя чиновники. Стены сверху

донизу заставлены книгами в красивых перепле­

тах. Бюст Боссюэ свидетельствует об уважении

хозяина к церковному красноречию. На верхушке

церкви святой Екатерины, виднеющейся в откры­

тое окно, гордо развевается трехцветный флаг ко­

роля-гражданина *. Маленькая Ноэми, вошедшая

скорее для того, чтобы что-то сообщить отцу, не­

жели для того, чтобы попросить разрешения взять

книгу, напоминает о семейных привязанностях, в

те времена подчеркивать их считалось хорошим

тоном.

На другом портрете Александрина Ж о з е ­

фина Дюфрен в плоеном чепце чопорно восседает

в кресле рядом с камином, где красуются часы с

канделябрами, существующие до сих пор. Возле

госпожи Дюфрен стоит мальчик в воротничке. Ря­

дом, на столе, дамское рукоделье, на клавеси­

не — ноты романса. Каминный экран украшен

античной сценой, выполненной гризайлью, а

сквозь проем застекленной двери виден сад со

статуей нимфы. Огромный ковер из Савонри сво­

ими яркими красками затмевает все остальное.

Мальчика в воротничке звали Анатоль, а мо­

жет быть, Гюстав или Анатоль Гюстав (неизвест­

но, один или два сына супругов умерли

молодыми). Гюстав покинул сей мир холостяком и

доктором права в возрасте двадцати девяти лет.

Его имя значится в документе, касающемся благо­

творительного учреждения, в создании которого

Дюфрены приняли участие десять лет спустя. Ана­

толь, если предположить, что он существовал, ни­

где не упомянут. «Воспоминания» деда обходят

197

молчанием этого усопшего или усопших, единст­

венной наследницей которых стала Ноэми. До­

стойная Александрина Жозефина, напротив,

представлена в записках как «лучшая из жен­

щин». Мой отец никогда не говорил ни о дяде (а

может, их было двое), умершем слишком рано,

чтобы отец мог его знать, ни о «лучшей из жен­

щин», хотя она, кажется, дожила до начала

XX века. Нет нужды посещать некрополи Восто­

ка, чтобы научиться забвению.

Не из любви к красочным сценам я остановила

читателя перед двумя этими портретами, где пред­

меты почти столь же важны, как и люди. По прав­

де говоря, всякое общество, каким бы оно ни

было, основано на обладании вещами. Многие из

тех, с кого писали портреты, всегда требовали,

чтобы рядом с ними были изображены любимые

безделушки, точно так ж е , как во времена древ­

ности они потребовали бы, чтобы их положили

вместе с ними в могилу. В каком-то смысле часы

и ковер Александрины Жозефины ст оят шлепан­

цев на деревянной подошве, зеркала и супруже­

ской кровати Арнольфини. Но модели Ван Эйка

жили в эпоху, когда предметы были еще значимы

сами по себе. Шлепанцы и кровать символизиру­

ют интимность супружеской жизни, почти магиче­