Шелковы цепи
Шрифт:
Видя, что она так горда, я не могу удержаться и крепко обнимаю ее, отрывая от пола. Целую в щеку, ощущая прилив любви к этой яркой искре в нашем зачастую мрачном мире.
— Ты слишком умная для своего собственного блага, малышка.
Елизавета хихикает, обхватывая меня за шею своими маленькими ручками.
— Я хочу быть умной, как мама, и сильной, как ты, дядя Виктор.
Усаживаю ее на стул, взъерошив волосы.
— Ты уже на пол пути, поверь мне. Но помни, что быть умной — значит знать,
— Дядя Виктор, а кто такой Иван Васи… Васильев? — она запинается на имени, пытаясь разобрать на языке незнакомые звуки. — Он плохой парень, дядя Виктор?
Черт. Она все слышала. Я бросаю взгляд на Ксению.
— Ну, он наш враг! — заявляет Ксения.
Глаза Елизаветы расширяются, а рот стал похож на букву «О».
— Неужели наш враг обокрал нас?
— Нет, мы с мамой просто пошутили, Елизавета, — быстро говорю, пытаясь оградить ее от суровой правды нашего мира.
— Да, это так, — вмешивается моя сестра, твердым голосом.
Поворачиваюсь к Ксении, разочарование ясно читается на моем лице.
Какого черта она делает, подвергая Елизавету всему этому?
Быстро вникнув в мою безмолвную просьбу о благоразумии, Ксения отмахивается.
— Елизавета более осведомлена, чем ты думаешь. В этом доме мы не приукрашиваем истину.
Блядь! Ей всего восемь лет, черт возьми.
Узел дискомфорта закручивается в моем нутре.
Тяжело, чертовски тяжело видеть, как Елизавета, этот маленький маячок невинности, проходит краткий курс обучения нашей жестокой реальности.
— Эй, Елизавета, где Юрий? — спрашиваю, пытаясь отвлечь ее юный ум от наших мрачных дел. Я вижу, как светлеет ее лицо при упоминании старшего брата.
Ксения уже говорит по телефону, ее тон резок: — Нина, забери госпожу Елизавету из моего кабинета, — в голосе слышится раздражение. У нее была целая череда нянь — неудивительно, учитывая, что Елизавета — вихрь энергии, всегда на шаг впереди.
— Юрий с папой. У них биз-нес, — Елизавета произносит это слово тщательно, юный голос пытается подражать нашей серьезности.
Сердце замирает. «Бизнес с папой» означает, что Юрий, в свои восемнадцать лет, уже втянут в жизнь Братвы.
Тихий, серьезный Юрий, так похожий на Ксению — сообразительный в расчетах, уже по шею погруженный в некоторые из наших сложных дел. Умный парень, но я не могу отделаться от чувства сожаления, что его так рано втянули в эту жизнь.
В этот момент в кабинет вбегает Нина, последняя из длинной череды нянь. На ее лице застыл страх — явный признак того, что работа с Елизаветой — это нечто большее, чем обычная работа няни.
— Простите меня, госпожа Ксения, — запинаясь, произносит она с тревогой на лице. —
Елизавета, не обращая внимания на явное беспокойство няни, с той же энергией спрыгивает со стула.
— Пока, дядя Виктор! Пока, мамочка!
Поцеловав Елизавету в розовые щечки и проследив за тем, как она убегает с Ниной, я убеждаюсь, что дверь надежно закрыта. Поворачиваюсь к Ксении, и мой гнев выплескивается на поверхность.
— Ксюша, это просто ужасно. Елизавета еще ребенок, она не должна быть рядом с этим дерьмом. А Юрий? Ему едва исполнилось восемнадцать, — рычу, мое разочарование очевидно.
Ксения, встретившись с моим взглядом, застывает на месте.
— Они Морозовы, Виктор. Лучше им узнать, что это значит, сейчас, чем потом, — холодно отвечает она.
Я качаю головой, испытывая отвращение. Именно поэтому я не хочу иметь детей. Приносить новую жизнь в этот извращенный мир и видеть, как он разлагается?
Нет, черт возьми. Я не позволю, чтобы моя кровь была запятнана этой жизнью.
— Ты всегда был сентиментальным, Виктор, — замечает Ксения с ноткой презрения. — Скоро ты станешь мужем и отцом, возглавишь Братву в качестве Пахана.
— Я не сентиментален, Ксения, — защищаюсь я.
— Ты сентиментальный. Не забыл, как месяцами плакал под одеялом, когда умерла мама, — бросает она, ее слова остры как ножи.
— Мне было девять, черт возьми! — протестую, воспоминания жгут, как свежая рана.
— Морозовы не плачут, Виктор, — она пронзительно смотрит мне в глаза. — Даже, если с нас живьем сдирают кожу.
— Блядь, я успокоюсь в могиле, не раньше! — звучит голос отца.
Я вхожу в роскошную комнату, в воздухе витает напряжение. Это не просто спальня, это командный центр, задрапированный в роскошь, свидетельство наследия Морозова. И здесь, в эпицентре бури, находится сам Пахан, мой отец, Андрей Морозов.
Он сидит, как король в изгнании, весь мускулистый и с едва сдерживаемой яростью. Прямо-таки образ загнанного в клетку зверя. Наш семейный врач, доктор Петров — суровый человек, повидавший больше пулевых ранений, чем естественных болезней, — стоит у постели старика и противостоит ему.
— Вы должны сделать операцию, Андрей, — его тон ровный, но Пахану это не нравится.
Смех отца переходит в резкий лай.
— Операция? Я лягу под нож, когда умру, Петров. Ни секундой раньше.
Доктор Петров не отступает: — Андрей, продолжайте упираться, и вы окажетесь в могиле. Думаете, вы крутой? Смерть не делает различий. У вас был инсульт, а не царапина. Так и ведите себя соответственно.
— Я построил эту империю на крови и железе, а не прячась под простынями, — возражает отец.