Штрафная мразь
Шрифт:
Это был Марик Мильготин.
После вчерашнего проигрыша ему присудили выкурить на бруствере папиросу. Он должен был стоять во весь рост и не пытаться уклониться от пуль.
Задыхающегося, бледного как смерть Марика подбадривали:
– Не ссы, Слива, вором помрёшь!
Другие были восхищены:
– Сука! И не падает!
Штрафники, особенно из уголовников,— народ беспощадный. Многолетняя жизнь в заключении и фронт не делают человека добрее.
Сливе повезло. Немцы,
Бесконечно испытывать судьбу Марик не захотел. Он сжёг папиросу за две затяжки.
Он так и скатился на дно окопа, с прилипшим к нижней губе окурком. Задыхался, глаза безумные, матерился страшно:
– В рот меня стегать! Я их Гитлера имел! Чуть не убили суки рваные!
А немцы разразились стрельбой из автоматов, пулеметов и минометов…
Но было уже слишком поздно.
Избежав смерти Мильготин был восстановлен в воровских правах и уже через минуту, как ни в чем не бывало смеялся вместе с другими штрафниками.
Вскоре случилось новое «ЧП».
Один из штрафников покончил с собой. Винтовка во рту. Сапог снят. Записка: "Совецка власть, я всё сделал блять, как ты хотела".
Двое штрафников совершили самострелы: с расстояния в несколько метров из винтовок прострелили друг другу руки. Самострельщиков называли - «СС».
Их не судили. Не было ни суда, ни трибунала. Не было последнего слова.
Такое каралось только расстрелом…
Составили акт на маленькой грязной бумажке.
Капитан Половков приказал построиться. Штрафники выстроились за окопами. По зимнему тускло светило солнце. Где- то вдалеке ревели танки.
Вывели самострельщиков. Они стояли, опустив головы, в отсыревшей и грязной одежде, с чёрными коленями. Иногда перетаптываясь, размазывая по щекам выступивший обильный пот.
Ротный хмуро вглядывался в их лица.
Приговорённые к расстрелу были уже как мёртвые,— ничего не соображали.
Глаза и щёки у них ввалились, лица покрылись холодной испариной.
Один из приговорённых мелко дрожал, прижимая к груди перемотанную грязной тряпкой ладонь. На его худом, измождённом лице с глубокими складками рта— выражение терпеливой покорности.
Другой стоял молча, широко расставив ноги, в ватнике и сдвинутой на ухо шапке. От его лица уже отлила кровь.
Он был бледный, весь какой-то серый. Стоял опустив в глаза в землю. Дрожащие губы сомкнулись, спрятав золотой зуб.
Капитан отступил на несколько шагов. Положил руку на кирзовую кобуру с пистолетом.
«От лица командования и именем советской родины... За членовредительство и оставление поля боя... приказываю- бойцов переменного состава Шульгу и Евсеева... расстрелять! Приговор привести в исполнение незамедлительно».
Шульга вздрогнул, и, очевидно, уловив секундное сочувствие со стороны штрафников.
– Братва? За что?.. Суки краснопёрые сегодня нас, а завтра...
Но это уже было бесполезно. Никого не волновала чужая трагедия.
Капитан дёрнул щекой.
«Гах! Гах!» — Дважды гавкнул его ТТ.
Людей швырнуло спинами в яму. Евсеев выгнулся всем телом, и загребая пальцами мокрую землю медленно сполз головой вниз в уготованную ему могилу.
Шульга мелко суча ногами, немо раскрывал рот и из него выдувались красные комки, лопались оставляя страшную багровую дорожку на подбородке.
Половков сделал ещё несколько выстрелов в лежащее на земле тело.
– А вы как думали? —спросил он с усмешкой.
Она напоминала больше судорожный тик. Половков еще не отошел от жестокого убийства.
У него в тот момент были страшноватые глаза. Будешь тут страшноватым — за несколько дней попытка перехода к немцам и два самострела.
– Смотрите и запоминайте. Так будет с каждым, кто струсит. Если я сам дам слабину, стреляйте и меня.
Капитан помолчал.
– Кто зароет? Добровольцы есть?- Рота молчала.
– Ясно! Ты и ты... остаться! Остальные напра-а-во! Шагом марш.
* * *
Война полностью обесценивает человеческую жизнь, а смерть от своей пули - особенно. Она не даёт возможности что-либо изменить или защититься. Человек перестаёт быть человеком и становится самым обыкновенным расходным материалом, необходимым для ведения войны.
Расстрел зацепил всех в роте. Каждый переносил ощущение такой смерти на себя.
– Эх Рассея, Рассея.
– говорил Гулыга.- Дожди косые... Всё стреляем... чужих...Тут же своих!
Тех кто выжил, снова судим. Колхозников за колоски, работяг за опоздание. Расшлёпываем своих, чтобы чужие боялись. Чужих, чтобы свои не бросились. А потом жрём водку, чтобы паскудство это забыть.
Вот сегодня ротный достал волыну и шмальнул двоих. А Шульга между прочим у матери последний остался. Двое других сынов в первый год полегли. Кто определил меру его вины? Ротный? А он что, господь Бог? Или товарищ Сталин?
Вздыхал Гулыга тяжело.
– Скажу тебе так, людей в России никто и никогда не жалел. Собаку, кошку, лошадь пожалеть могут, а вот человека... ни-ни! И мы тоже... С вохрой спелись и сами как вохра стали.
Слушал Лученков вора и бандита Гулыгу и не верил собственным ушам. Похоже было на то, что тот всю душу себе искогтил на части, роняя за каждой фразой не мат, а тяжёлый вздох, как стон.
* * *
Бывший майор Коновалов уже почти месяц находился в штрафной роте.
Всё это время он воевал, ходил в атаки, ел с остальными штрафниками из одного котелка, спал, накрывшись одной шинелью.