О, когда ж мы с тобою пристанемк островам с ворожбой и блистаньем,где родная душе тишинанежным холодом опушена?У себя на земле, к сожаленью,мы презрели божественной леньюи не верим небесным дарампод мучительный трам-тарарам.Там стоят снеговые хоромы,с ночи полные света и дремы,и поземка в потемках шалит,как безумное сердце Лилит.С первым солнышком выйдем из домупобродить по снежку молодому.Дальний блеск, белизна, благодать, –а нельзя ничего передать.С добрым утром, царевна Ворона!Где твоя золотая корона?Черный бархат на белом снегуникому подарить не смогу…Напои ж нас грозовым бальзамом,зимний рай, где остаться нельзя нам,потому что и с музыкой зимнеизбежностью души казним.1974
«Деревья бедные, зимою черно-голой…»
Деревья бедные, зимою черно-голойчто снится вам на городском асфальте?Сквозь сон услышьте добрые глаголы,моим ночам свою беду оставьте.Взмахнув ветвями, сделайтесь крылаты,летите в Крым, где хорошо и южно,где только жаль, что не с моей зарплаты,а то и нам погреться было б нужно.Морозы русские, вы злее, чем монголы,корней не рушьте, сквозь кору не жальте…Что может сниться вам зимою черно-голой,деревья
бедные, на городском асфальте?1971
Херсонес
Какой меня ветер занес в Херсонес?На многое пала завеса,но греческой глины могучий замесудался во славу Зевеса.Кузнечики славы обжили полынь,и здесь не заплачут по стуже –кто полон видений бесстыжих богиньи верен печали пастушьей.А нас к этим скалам прибила тоска,трубила бессонница хрипло,но здешняя глина настолько вязка,что к ней наше горе прилипло.Нам город явился из царства цикад,из желтой ракушечной пыли,чтоб мы в нем, как в детстве, брели наугади нежно друг друга любили…Подводные травы хранят в себе йод,упавшие храмы не хмуры,и лира у моря для мудрых поетпро гибель великой культуры…В изысканной бухте кончалась однаиз сказок Троянского цикла.И сладкие руки ласкала волна,как той, что из пены возникла.И в прахе отрытом всё виделись мнедворы с миндалем и сиренью.Давай же учиться у желтых камнеймолчанью мечты и смиренью.Да будут нам сниться воскресные сныпро край, чья душа синеока,где днища давилен незримо красныот гроздей истлевшего сока.1975
«Еще недавно ты со мной…»
Еще недавно ты со мной,два близнеца в страде земной,молились морю с Карадага.Над гулкой далью зрел миндаль,мой собеседник был Стендаль,а я был радостный бродяга.И мир был только сотворен,и белка рыжим звонаремнад нами прыгала потешно.Зверушка, шишками шурша,видала, как ты хороша,когда с тебя снята одежда.Водою воздух голубя,на обнаженную тебясмотрела с нежностью Массандра,откуда мы в конце концоввернулись в горький край отцов,где грусть оставили на завтра.Вся жизнь с начала начата,и в ней не видно ни черта,и распинает нищетапо обе стороны креста нас, –и хочется послать на «ё»народолюбие мое,с которым все же не расстанусь.Звезда упала на заре,похолодало на дворе,и малость мальская осталась:связать начала и концы,сказать, что все мы мертвецы,и чаркой высветлить усталость.Как ни стыжусь текущих дней,быть сопричастником стыдней, –ох, век двадцатый, мягко стелешь!Освобождаюсь от богов,друзей меняю на врагови радость вижу в красоте лишь.Ложь дня ко мне не приросла.Я шкурой вызнал силу зла,я жил, от боли побелевший,но злом дышать невмоготутому, кто видел наготутвою на южном побережье.1968
Судакские элегии
1
Когда мы устанем от пыли и прозы,пожалуй, поедем в Судак.Какие огромные белые розытам светят в садах.Деревня – жаровня. А что там акаций!Каменья, маслины, осот…Кто станет от солнца степей домогатьсянадменных красот?Был некогда город алчбы и торговлисо стражей у гордых ворот,но где его стены и где его кровли?И где его род?Лишь дикой природы пустынный кусочек,смолистый и выжженный край.От судей и зодчих остался песочек –лежи загорай.Чу, скачут дельфины! Вот бестии. Ух ты,как пляшут! А кто ж музыкант?То розовым заревом в синие бухтысмеется закат.На лицах собачек, лохматых и добрых,веселый и мирный оскал,и щелкают травы на каменных ребраху скаредных скал.А под вечер ласточки вьются на мысеи пахнет полынь, как печаль.Там чертовы кручи, там грозные высии кроткая даль.Мать-вечность царит над нагим побережьем,и солью горчит на устах,и дремлет на скалах, с которых приезжимсорваться – пустяк.Одним лишь изъяном там жребий плачевен,и нервы катают желвак:в том нищем краю не хватает харчевени с книгами – швах.На скалах узорный оплот генуэзцев,тишайшее море у ног,да только в том месте я долго наесться,голодный, не мог.А все ж, отвергая житейскую нехоть –такой уж я сроду чудак, –отвечу, как спросят: «Куда нам поехать?» –«Езжайте в Судак».
2
Настой на снах в пустынном Судаке…Мне с той землей не быть накоротке,она любима, но не богоданна.Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай…Я понял там, чем стал Господень райпосле изгнанья Евы и Адама.Как непристойно Крыму без татар.Шашлычных углей лакомый угар,заросших кладбищ надписи резные,облезлый ослик, движущий арбу,верблюжесть гор с кустами на горбу,и все кругом – такая не Россия.Я проходил по выжженным степями припадал к возвышенным стопамкремнистых чудищ, див кудлатоспинных.Везде, как воздух, чуялся Восток –пастух без стада, светел и жесток,одетый в рвань, но с посохом в рубинах.Который раз, не ведая зачем,я поднимался лесом на Перчем,где прах мечей в скупые недра вложен,где с высоты Георгия монахсмотрел на горы в складках и тенях,что рисовал Максимильян Волошин.Буддийский поп, украинский паныч,в Москве француз, во Франции москвич,на стержне жизни мастер на все руки,он свил гнездо в трагическом Крыму,чтоб днем и ночью сердце рвал емустоперстый вопль окаменелой муки.На облаках бы – в синий Коктебель.Да у меня в России колыбельи не дано родиться по заказу,и не пойму, хотя и не кляну,зачем я эту горькую странуношу в крови как сладкую заразу.О, нет беды кромешней и черней,когда надежда сыплется с корнейв соленый сахар мраморных расселин,и только сердцу снится по утрамугрюмый мыс, как бы индийский храм,слетающий в голубизну и зелень…Когда, устав от жизни деловой,упав на стол дурною головой,забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,да озарит печаль моих поэмполынный свет, покинутый Эдем –над синим морем розовый шиповник.
Твои черты вечерних птиц безгневнейзовут во мгле.Дарю тебе на память город древний –Чуфут-Кале.Как сладко нам неслыханное имяназвать впервой.Пускай шумит над бедами земныминебес травой.Недаром ты протягивала веткисвои к горам,где смутным сном чернелся город ветхий,как странный храм.Не зря вослед звенели птичьи стаи,как хор светил,и Пушкин сам наш путь в Бахчисараеблагословил.Мы в горы шли, сияньем души вымыв,нам
было жаль,что караваны беглых караимовсокрыла даль.Чуфут пустой, как храм над пепелищем,Чуфут ничей,и, может быть, мы в нем себе отыщемприют ночей.Тоска и память древнего народак нему плывут,и с ними мы сквозь южные воротавошли в Чуфут.Покой и тайна в каменных молельнях,в дворах пустых.Звенит кукушка, пахнет можжевельник,быть хочет стих.В пустыне гор, где с крепостного валаобзор широк,кукушка нам беду накуковалана долгий срок.Мне – камни бить, тебе – нагой метатьсяна тех холмах,где судит судьбы чернь магометанствав ночных чалмах,где нам не даст и вспомнить про свободулюбой режим,затем что мы к затравленному родупринадлежим.Давно пора не задавать вопросов,бежать людей.Кто в наши дни мечтатель и философ –тот иудей.И ни бедой, ни грустью не поборотв житейской мгле,дарю тебе на память чудный город –Чуфут-Кале.1975
«Пребываю безымянным…»
Пребываю безымянным.Час явленья не настал.Гениальным графоманомМежиров меня назвал.Называй кем хочешь, Мастер.Нету горя, кроме зла.Я иду с Парнасом на спорне о тайнах ремесла.Верам, школам, магазинамотрицание неся,не могу быть веку сыном,а пустынником – нельзя.В желтый стог уткнусь иголкой,чем совать добро в печать.Пересыльный город Горький,как Вас нынче величать?Под следящим волчьим оком,под недобрую молвуна ковчеге колченогомсквозь гражданственность плыву.Бьется крыльями Европа –наша немочь и родня –из Всемирного потопаи небесного огня.Сядь мне на сердце, бедняжка,припади больным крылом.Доживать свое нетяжко:все прекрасное – в былом.Мне и слова молвить не с кем,тает снегом на губах.Не болтать же с Достоевским,если был на свете Бах.Тайных дум чужим не выдам,а свои – на все плюют.Между Вечностью и бытомсмотрит в небо мой приют.Три свечи горят на тризне,три моста подожжены.Трех святынь прошу у жизни:Лили, лада, тишины.1976
«Сбылась беда пророческих угроз…»
Сбылась беда пророческих угроз,и темный век бредет по бездорожью.В нем естество склонилось перед ложьюи бренный разум душу перерос.Явись теперь мудрец или поэт,им не связать рассыпанные звенья.Все одиноки – без уединенья.Всё – гром, и смрад, и суета сует.Ни доблестных мужей, ни кротких жен,а вещий смысл тайком и ненароком…Но жизни шум мешает быть пророком,и без того я странен и смешон.Люблю мой крест, мою полунуждуи то, что мне не выбиться из круга,что пью с чужим, а гневаюсь на друга,со злом мирюсь, а доброго не жду.Мне век в лицо швыряет листопад,а я люблю, не в силах отстраниться,тех городов гранитные страницы,что мы с тобой листали наугад.Люблю молчать и слушать тишинупод звон синиц и скок веселых белок,стихи травы, стихи березок белых,что я тебе в час утренний шепну.Каких святынь коснусь тревожным лбом?Чем увенчаю влюбчивую старость?Ни островка в синь-море не осталось,ни белой тучки в небе голубом…Безумный век идет ко всем чертям,а я читаю Диккенса и Твенаи в дни всеобщей дикости и тлена,смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.1976
«Нехорошо быть профессионалом…»
Нехорошо быть профессионалом.Стихи живут, как небо и листва.Что мастера? Они довольны малым.А мне, как ветру, мало мастерства.Наитье чар и свет в оконных рамах,трава меж плит, тропинка к шалашу,судьба людей, величье книг и храмов –мне всё важней всего, что напишу.Я каждый день зову друзей на ужин.Мой дождь шумит на множество ладов.Я с детских лет к овчаркам равнодушен,дворнягам умным вся моя любовь.В душе моей хранится много таинот милых муз, блужданий в городах.Я только что открыл вас, древний Таллин,и тихий Бах, и черный Карадаг.А мастера, как звезды в поднебесье,да есть ли там еще душа жива?Но в них порочность опыта и спеси,за ремеслом не слышно божества.Шум леса детского попробуй пробуди в них,по дню труда свободен их ночлег.А мне вставать мученье под будильник,а засыпать не хочется вовек.Нужде и службе верен поневоле,иду под дождь, губами шевелю.От всей тоски, от всей кромешной болижитье душе, когда я во хмелю.Мне пить с друзьями весело и сладко,а пить один я сроду не готов, –а им запой полезен, как разрядкапосле могучих выспренных трудов.У мастеров глаза, как белый снег, колючи,сквозь наши ложь и стыд их воля пронесла,а на кресте взлететь с голгофской кручи –у смертных нет такого ремесла.1974
Посошок на дорожку Леше Пугачеву
С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!Кто знает, брат, когда ещеприду к тебе на чай.Я ревновал тебя ко всем,кому от щедрых крылты, на похмелье окосев,картиночки дарил.А я и в праздничном хмелю –покличь меня, покличь –ни с кем другим не преломлюкоричневый кулич.Твой путь воистину неплох,тебе не пасть во тлен,иконописец, скоморох,расписыватель стен.Еще и то дрожит в груди,что среди прочих делпо всей Россиюшке, поди,стихи мои попел.Тобой одним в краю отцовмне красен гиблый край.С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!Нам люб в махорочном дымуязыческий обряд,но, что любилось нам, томупиши пропало, брат.Пиши пропало, старина,мальчишеской стране,где пела верная струнао светлой старине.Пиши пропало той поре,когда с метельных троп,едва стемнеет на дворе,а мы уже тип-топ.И прозревает глубинасквозь заросли морщин,когда за чарочкой винав обнимочку молчим.За то, что чуешь Бога зовсквозь вой недобрых стай,с дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай…Ты улыбнулся от души,как свечечку зажег, –и мы в ремесленной тишиосушим посошок.Хвала покинувшему брег,чей в ночь уходит след,кто сквозь отчаянье и грехпрозрел всевышний свет.Еще немного побредемневедомым путем,а что останется потом –не нам судить о том.О нашей сладостной беде,об удали в адунапишут вилы по водев двухтысячном году.Но все забьет в конце концовзеленый молочай…С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!1978