Земля в снегу – как небо в облаках.Замри, метель, не мни и не колышь их.Что горевать о грозах, о врагах?Идем на лыжах.Все утро дуло, крышами гремя,но стихло вдруг, и, с холоду поникши,кой-как плетусь за храбрыми тремяи набираюсь мужества по Ницше.Мы вчетвером вползаем в зимний лес.Как он велик! Как низко я зимую.Как свеж покров, наброшенный с небесна пестрый сор и черноту земную.Бела дорога в царство лебедей.А мы-то все трясемся и цыганим,но весь наш мир бездушней и беднейв соседстве с этим блеском и дыханьем.И пусть неважный лыжник из меня,а все ж и мне, сутулому, навстречубегут осины, ветками звеня,дубы плывут – и я им не перечу.И я, как воздух, вечен и крылат,но свет еще добрей и беззаботней.О, как у лыжниц личики горят!Как светел дух под ласкою Господней!Ни рвы, ни пни, ни черные стволы,ни пир ворон на выгоревшем местене омрачат сверкающей хвалы,не заглушат неуловимой вести.Я никому из чутких не чужой,но сладок сон: задумчиво-неспешноскользить в снегах серебряной стезей,чья белизна божественно безгрешна.Скажу одно: блажен, кому данов морозный день, набегавшись по лыжням,разлить по чарам зелено винои пить в любви к неведомым и ближним.1973
Элегия февральского снега
Не куем,
не сеем и не пашем,но и нас от тяжеб и обидкличет Вечность голосом лебяжьим,лебединым светом серебрит.Вышел срок метелицам полночным,и к заре, блистая и пыля,детски чистым, райски непорочным,снежным снегом устлана земля.Не цветок, не музыка, не воздух,но из той же выси, что и сны,эти дни о шлейфах звездохвостыхв обновимом чуде белизны.Это лес пришел к нам вместе с лешим,опустилась свыше кисея,чтоб, до боли тих и незаслежен,белый свет девически сиял.Это мир, увиденный впервые,детских снов рождественская вязь.Это сказка утренней Марии,что из этой пены родилась…Падай, снег, на волосы и губы,холодком за шиворот теки.Хорошо нам в этаком снегу быскоротать остатние деньки.В сердце горько пахнет можжевельник,и, когда за сто земель и водоткочует брат мой Саша Верник,как он там без снегу проживет?Что мы есть без племени, без рода,и за что нас в этакий морозкак родных приветствует природапуховыми ветками берез?Знать, и нам виденья не случайныи на миг забрезжит благодать,знать, и мы достойны нежной тайны,что вовек живым не разгадать…Скоро мы в луга отворим двери,задрожим от журавлиных стай.Пусть весна вершится в полной мере,только ты, пожалуйста, не тай.Сыпься с неба, тихий и желанный,и огню, и Вечности родня,холоди немеркнущие раныи холмы с оврагами равняй.Скоро канешь, горний, станешь, свежий,мерзлой кашей, талою водой.Но ведь чудо было не во сне жеи во мраке, сложенном с бедой,помоги нам выжить, святый снеже,падай, белый, падай, золотой.1977
Элегия Белого озера
«Давай засвищем, флейта, в лад…»
Давай засвищем, флейта, в ладнапевам осени,авось отыщем чей-то кладна Белом озере.Туда, в заветные места,на горе ворогуайда чуть свет, моя мечта,нагою по лугу.Там сказка розовой землии школа Корчака,где пьют амброзию шмелииз колокольчиков.И, от невидимых болотспасая узника,поет всю Вечность напролетлесная музыка.Там можно душу уберечьи песню выпастии растворить мирскую речьв древесной тихости.Когда из чащи лик живой,дыша, просунется,не испугается егодуша-разумница.Пока наш взор следить готовза вихрем беличьим,всех наших бедствий и греховредеет перечень.
«Еще не вторил листобой…»
Еще не вторил листобойнапевам осенив те дни, как жили мы с тобойна Белом озере.Над ним рыбак торчал упрям,уду забрасывал,читали сосны по утрамстихи Некрасова.Там сушь великая была,с мольбою под небовся жизнь клонилась и ждаладождя Господнего,цепляясь ветками, машасухими листьями, –как откровения – душа,как разум – истины.Так воздух сух, так полдень жжет,так свет безоблачен,был даже папоротник желт,где я лесовничал.Был зверем, древом поживу,раскину ветви я, –темна дорога к Божествусквозь кроны светлые…
«„Тяжел черед“ – зов ветра вслед…»
«Тяжел черед» – зов ветра вследнапевам осени,где желт и розов бересклетна Белом озере.Скатилось лето колесом,пожухли желуди,и стал печальным карий сонв дохнувшем холоде.Поранишь душу об мороз –поверишь в заповедь:пора меж сосен и березмечту закапывать.Собьют ли с ног, придет ли срокнапевам осени,заройте зарево в песокна Белом озере.Ах, я не воин никакой,игрок на лире я,и пусть споет за упокойречная лилия.1976
«Зеленой палаткой…»
Зеленой палаткойв зеленом лесучас радости краткойот смерти спасу.Спасу и помножуна крест и мечтуи царскому ложуего предпочту…Лесного народанемой хороводкровавого ходавремен не прервет.Не шорохом хвойным(он так поредел)доносам и войнампрядется предел.Но разве не так ливсесильный Господьиз роли в спектаклене вызволит плоть?Куда ж мы поденемсвой гонор и страх?Не Божьим веленьемживем в городах.Себе для улованас путает бесвеселья земногопросить у небес.От этой привычкиуводит беднягтропа с электричкисквозь мелкий ивняк.Час радости пробилнад веком забот,и ангел меж реберв дорогу зовет.Нет милости проще,нет чуда святей,чем свежие рощии дождик с ветвей.Как были бы грубыболезнь и любовь,когда бы не трубыберез и дубов.Им ветки ломая,с них лыко дерем, –а кротость немаянам платит добром.Хлебнем для сугреваи камушком в ларь,что духом чрез древостановится тварь.Любимой и другукак Вечности знакорганную фугуиграет сосняк.Над речкой, над кручей,над горем и зломмедвяно-колючийколышется звон.По влажным оврагамцветет бузина,и любящим благомдуша спасена.Бессмысленным? Ой ли!Лишь горечь и мракскрываются в пойле,что стряпал дурак.Неужто же этасвященная связьне волей поэтаиз тьмы создалась?И лад из развала,и праздник из золне мудрость воззвала,не дух произвел?То молвить могли бы,листвой говоря,осины и липы,да нет словаря…В терновую б заросльвраля и ханжу.А что не сказалось,уже не скажу.Обугленной палкойв костре вороша,мне родины жалкои жаль мураша…Спросите
у сосенна их языке:а что мы уносимс собой в рюкзаке?Что было случайным,что стало родным,доверие к тайнам,цветенье и дым.Дух горечи сладкой,туман и росу –с зеленой палаткойв зеленом лесу.1976
«Между печалью и ничем…»
Между печалью и ничеммы выбрали печаль.И спросит кто-нибудь «зачем?»,а кто-то скажет «жаль».И то ли чернь, а то ли знать,смеясь, махнет рукой.А нам не время объяснятьи думать про покой.Нас в мире горсть на сотни лет,на тысячу земель,и в нас не меркнет горний свет,не сякнет Божий хмель.Нам – как дышать, – приняв печатьгонений и разлук, –огнем на искру отвечатьи музыкой – на звук.И обреченностью кресту,и горечью питьямы искупаем суетуи грубость бытия.Мы оставляем души здесь,чтоб некогда Господьпростил нам творческую спесьи ропщущую плоть.И нам идти, идти, идти,пока стучат сердца,и знать, что нету у путини меры, ни конца.Когда к нам ангелы прильнут,лаская тишиной,мы лишь на несколько минутзабудемся душой.И снова – за листы поэм,за кисти, за рояль, –между печалью и ничемизбравшие печаль.1977
Ода тополям
Что значит – жизнь, и что за слово – смерть,кто в мире мы, я спрашивал у Бога, –и вот Господь мне повелел воспетьлетучий тополь – жертвенник Ван Гога.Давно ль мы все из чувственной шерстии шумно дышим сумраком и бездной,и лишь во снах дано нам дорастидо невозможной нежности древесной.Как ни замерзни, как ни запылись,есть тополей нежгущееся пламя,есть глубь и тишь, взмывающие ввысь,соборы сна, светильники с ветвями.Мы приникаем к звездам и кустамза тем одним, чем душу б излечили,но шерсть и кровь, приставшие к устам,нам не изжить в земной своей личине.Своим жестоким вымыслам молясь,мы служим лжи, корыстны и ретивы.Лишь тополя под окнами у насзовут куда-то как ориентиры.Молчать бы мне в неведенье святом,сказал «зовут», но всякий зов обманчив,и высшей правды не было ни в том,кто на кресте, ни в том, кто из Ламанчи.Сказал «зовут», но свету где найтись?И коль зовут – не вдаль, но в глубину лишь,зовут, чтоб мы, как некогда Нарцисс,в свою – сквозь плоть – божественность вглянулись.Мы с детских лет похожи на волчат,в нас доброта мгновенна и случайна,нам свойствен шум, а тополя молчат,полным-полны значенья и звучанья.И многорукость прочного стволас индийским Богом схожа, и нежны в наслисточком каждым, солнышку хвала,их немота, надежность и недвижность.Здесь, на земле, от ликов нет лекарств.Делами злы и разумом убоги,мы и молчим о судьбах государств,а тополя – о Вечности и Боге.Душа моя! На то и жизнь дана,чтоб нам молить о нежности древесной.Пока есть в мире тополь и луна,все, что в нем есть, душа моя, приветствуй.Приветствуй все и все благодари,а зло и боль останутся поодаль,пока есть в небе крохотка зари,и есть трава, и есть луна и тополь.Как род людской криклив и неуклюж –и как стройны сошественники рая,неправоту героев и кликушсвоим покоем кротко укоряя.И пламень их не жарок, не багрян,а свеж и зелен. Храмами во мракеони полны звучанья, как орган,и тайны тайн, как чистый лист бумаги.В тебе и мне, в Нарциссе и Христе –одна душа, и больше в тополях нас,чем в нас самих. Ослепли в суете.Найдись ручей – я сам в него шарахнусь.Алчба и страх снедают нашу плоть,а тополя добры и неподвижны.Галдят пророки – но молчит Господь,и – внутрь себя – тиха улыбка Вишны.1978
Элегия о старом диване
А все-таки стенам, пожалуй, когда-нибудь рухнуть.О век мимолетный, безжалостный и деловой!Из нового дома выносится старая рухлядь,и в холод бездомья уходит бедняк Домовой.Смешной старикашка, он так шкандыбает, сутулясь,и шепчет проклятья, и прячет отчаянный взглядот страшного мира, где режут беспомощных курици желтые листья в полночные лужи летят.О старом диване никто и словечка не скажет,случайно достался и, в общем, совсем не кровать,он с детством не связан, стараньями предков не нажит,и вид затрапезен, и не о чем зря горевать.О как он был жёсток, неласковым жребием выпав,к нему привыкали, почти что не чувствуя ног,но чье-то дыханье с его полусонных прогибовлетело по небу на чей-то безумный звонок.На нем раскрывалась ромашка младенческой позыи тот полуночник, бывало, подремывал днем.Он знает все тайны, он помнит молитвы и слезы,но вот незадача – клопы обнаружились в нем.И он обречен, а на новом, должно быть, уютней.Зайдем и заплатим – и время бежать по делам.Поминок не будет, не слышно органа и лютни,в шумливом безмолвье уносится старый диван.А близится осень, и капли щемят дождевые,и в нежном сиянье бездомная горечь листвы.Простите, простите, простите меня, домовые,я тоже – давно уж – собрался в дорогу, как вы.О, мир этот камен, и милых не губ ведь, не рук ведь,и ветры смеются над бренной диванной душой.О грусть Домового! О бедная старая рухлядь,на коей – о счастье! – разляжется кто-то чужой.О, мир этот камен, и, правду сказать, не в бреду ль яс домашней заботой мешаю небесную высь,и некому плакать, за вычетом Бога и дурня,о старом диване, в котором клопы завелись.1984
«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха…»
«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха.Сплошные, брат, Содомы с Адамова греха.Повырублен, повыжжен и, лучшего не ждя,мир плосок и недвижен, как замыслы вождя.Он занят делом, делом, а ты, едрена вошь,один на свете белом безделицей живешь,а ты под ветхой кожей один противу всех.А может, он-то – Божий, а не Адамов грех?..»Я – слышу и не слышу. Я дланями плещу –а все ж к себе под крышу той дряни не тащу.Истошными ночами прозрений и разлукбезбожными речами не омрачаю слух.Вам блазнится – сквозь нехоть в зажмуренной горсти –куда-нибудь уехать, чтоб что-нибудь спасти.Но Англия, Москва ли – не все ли вам равно?Смотрите: все в развале – и все озарено.Безумные искусства секс-энтээрных летщекочут ваши чувства, а мне в них проку нет.Я ближним посторонний, от дальнего сокрыт,и мир потусторонний со мною говорит.Хоть Бог и всемогущий, беспомощен мой Бог.Я самый неимущий и телом изнемог,и досыта мне горя досталось на веку,но, с Господом не споря, полвека повлеку.Под хаханьки и тосты, под жалобы и чадмне в душу светят звезды и тополи молчат.Я самый иудейский меж вами иудей,мне только бы по-детски молиться за людей.Один меж погребенных с фонариком Басё,я плачу, как ребенок, но знающий про все,клейменный вашим пеклом и душу вам даря.А глупость верит беглым листам календаря.Вы скажете: «О Боже, да он – без головы?..»А я люблю вас больше, чем думаете вы.Пока с земли не съеду в отдохновенном сне,я верю только свету и горней тишине.Да прелесть их струится из Вечности самойна терпкие страницы, возлюбленные мной.И я скорблю и горблюсь, и в думах длится ночь.А глупость верит в глобус. И ей нельзя помочь.1978