Скарбо. Аптечные хроники

ди Лихтенштейн Карвелл

– Да, Джон, хороши бы мы были там, в лесу. Дороги сейчас – как реки в половодье, а ты плавать не умеешь, - усмехнулся Мельхиор, оттаскивая пожитки подальше от окна.

Старушка принесла масляную плошку и спросила, желает ли отец кушать в зале или подать сюда. Чтобы не утруждать добрую женщину, было решено вернуться в зал.

Дождь лил с такой яростной силой, что водяная пыль стояла стеной. Лужи вспучились, бочка с водой грозила переплеснуться через край. В зале было пусто, местные разбрелись еще до дождя, а больше в этот день никто не посетил трактир. От почерневшего камина в углу шло приятное сухое тепло, трещали полешки, горьковато пахло дымом. Им принесли по миске рассыпчатой каши с мясом и луком, добрая старушка положила на

стол рядом с Джоном большое яблоко: «Кушай, деточка, кушай!». Джон, измаявшийся за день, диковато озирался по сторонам, но съел все и, когда старушка подошла забрать миску, почтительно поклонился ей. Больше книг на сайте кnigochei.net Старушка села у огня повязать: новых постояльцев сегодня ждать не приходилось. Хозяин, увидев, что гости насытились, подсел к ним, и они с Мельхиором завязали длинный обстоятельный разговор о том, как трудно жить в Скарбо, как тяжек хлеб трактирщика, да и аптекарю, бывает, крутенько приходится.

– Вы, отец, извините, лицо духовное, так что же, вам и господ доводилось лечить?

– А то как же! И господа болеют, вот прошлый год у бургомистра сын хворал. Насилу выходили, между прочим.

Трактирщик приготовился слушать. Мельхиор улыбнулся.

– В шелковом камзоле щеголял, красовался, а на дворе ноябрь. Мы в него одних микстур влили полтора жбана. А пластырей наклеили – ужас! Ну отец - богатый человек, вылечили мальчишку.

– Да, - важно согласился трактирщик.
– А все суетность!

– Бургомистр тогда в обитель взнос сделал, воском на свечи и деньгами, и заказал серебряный оклад к образу Пантелеймона-целителя. Дочек у него много, а сын единственный. В церкви специально проповеди читали о суетности и тщеславии молодежи противу мудрой умеренности.

– Да им хоть кол на голове теши, если набалованные!
– покачал головой трактирщик.

Дождь за дверью слегка утих, но заканчиваться не собирался. Джон, разморенный едой и теплом, клевал носом. Мельхиор с сожалением простился с трактирщиком, зажег масляную плошку и повел ученика спать.

* * *

В комнате, когда уже пора было задувать светильник, Джон, помявшись немного, спросил, для чего у женщин эти наросты спереди. Мельхиор, с трудом подавив улыбку, как мог, объяснил ученику, зачем Господь даровал женам грудь. Джон не поверил своим ушам:

– Это что, вроде вымени у козы?!

– Ну да, - кивнул Мельхиор, - грубо говоря, да.

Джон недоверчиво смотрел на учителя.

– Отец Мельхиор, что же… неужели у Девы Марии тоже эти…

– Джон, - терпеливо и мягко отозвался его наставник, - в мире много вещей. И никто не в силах понять замысел Творца лучше, чем сам Творец. Дева Мария родила Спасителя. Тот был младенцем. Младенец не может есть никакой другой пищи, кроме как молока женщины. Конечно, мать кормила Его грудью. И тебя во младенчестве питала кормилица, если не родная мать, и меня, и отца Николая. Всякого человека родила и выкормила женщина.

– А кто доит женщин?

– Младенец высасывает молоко сам. А когда он возрастет, то надобность в молоке исчезнет, и оно уймется само собою. Мы можем помочь этому или воспрепятствовать. Есть травы для усиления молока, есть такие, что уменьшают его ток. И я хвалю тебя дважды, Джон. Primo, хвалю за то, что ты, не зная, не постыдился спросить. Это хорошо. И secundo, хвалю за то, что ты мудро выбрал время, уместное для расспросов, - Мельхиор перекрестился и задул свечу.
– Теперь же давай спать.

Джон помолчал в темноте. Неожиданная похвала учителя смутила и обрадовала его, и он решился задать еще один вопрос.

– Отец Мельхиор, а у вас есть еще ученики?

– Нет, малыш, - сонно откликнулся тот. – Ты мой первый ученик, да и тебя больше, чем достаточно.

– Хорошо, - вздохнул Джон. – Значит, я не буду самым тупым средь прочих.

* * *

Наутро было солнечно, свежее утро обещало жаркий день. Куры лениво ходили по двору, петух захлопал крыльями и радостно заорал сиплым дискантом. Расплатившись с трактирщиком, оба странника разулись и двинулись в путь босиком. Огромные лужи глинисто блестели повсюду, жидкая грязь весело хлюпала под ногами.

Вдоль обочины топорщился цикорий, на славу отмытый ночным дождем, пчелы садились на голубенькие цветочки. Джон, донельзя довольный, шлепал по теплым лужам, не разбирая дороги, и что-то мурлыкал себе под нос. Мельхиор велел ему не слишком-то брызгаться грязью. Чем ближе к Скарбо, тем тревожнее становилось у него на сердце. Как-то отец Сильвестр посмотрит на его похождения? И что еще скажет отец Трифиллий? Имел ли он право, сущее ничто, сам вчерашний послушник, решать судьбу мальчика от имени обители, не посоветовавшись со старшими, без благословения учителя и аббата? И что теперь делать, если не имел? Если уж и следует кого выпороть по приходу домой, так не Джона. Хотя брат Иона давно уже возится с юным Флором, но ведь Иона уже инфирмарий. И учит он своего мальчишку строго и терпеливо, с разрешения и одобрения отца Сильвестра. Да и Флор не чета Иоанну. Уж и выбрал себе Мельхиор из всех – лучшего: неуча, неслуха, да еще и рыжего к тому же. Вот только и осталось, что по уши в грязи извозиться и так пожаловать к отцу Сильвестру под благословение. Утешало одно: сам Мельхиор в годы Джона тоже был еще тем ангелом, и претерпел через то преизрядно. Правда, рыжим отродясь не был, а еще отменно читал на латыни и греческом. С другой стороны, и учил его не отец Николай.

Джон подбежал к нему со стрункой невинно-голубого цикория.

– Учитель, а для чего эта трава?

Мельхиор вздохнул и рассказал ему про цикорий. И про полевую герань, рекомую травой Богородицы. И про скромную руту. И, не без злоехидства, подробно расписал лечебные свойства крапивы, умолчав, впрочем, о некоторых ее полезностях любовного характера. А потом заставил Джона повторить, чем славна какая трава, и обнаружил, что отрок запомнил его объяснения чуть ли не слово в слово.

– Как же ты при такой памяти не стал первым учеником? – искренне изумился Мельхиор.

Джон молча пожал плечами и снова умчался вперед.

* * *

Чем ближе они подходили к городу, тем оживленнее становилось на пути. Потянулись крестьянские телеги, груженные сеном и овощами, несколько раз путников обгоняли верховые, вдоль дороги шли нищие, странствующие монахи, крестьянки, продавшие молоко и творог и возвращающиеся по домам. Джон впервые видел столько незнакомых людей и слегка робел, идя следом за учителем. Мельхиор, щадя малолетнего спутника, дважды устраивал краткий отдых, а ближе к вечеру вдали показался Скарбо. К этому времени погода опять испортилась, похолодало. Небо постепенно заволокло, начал накрапывать мелкий дождь. Укрываться от него было негде, да и незачем – он мог зарядить и на пару дней. Холщовая рубаха Джона медленно темнела и наконец окончательно промокла, мальчик зябко встряхивал плечами. Мельхиор поторопил его: дождь усиливался.

– Отец Мельхиор, - вдруг спросил трясущийся от холода Джон. – А как меня будут звать в Скарбо?

– Вот странный вопрос!
– усмехнулся монах. – Иоанном или Джоном, как и зову, так и стану звать. А что такое?

– Я боялся, что и тут буду Приблудой.

– Не будешь, по крайности, не от меня. А почему, кстати, ты Джон?

Мальчик замялся. Но учитель спросил, и медлить с ответом не стоило.

– Меня так никто не называл. Иоанном тоже редко. Если нельзя, я же не знал.

Мельхиор оглядел понурого дрожащего ученика и улыбнулся:

– Да нет, отчего же. Можно. Шевелись давай, Джон, мигом согреешься.

Николай настрого запрещал воспитанникам вульгарно обращаться со святым именем, потому что дьявол от того радуется, а дурно поименованный святой скорбит на небесах. Иоанну вовсе не хотелось радовать дьявола, тем более - обижать своего святого, но отцу Николаю он не поверил. Однажды сторож Исайя выбранил его и выбросил как сор букетик, который Приблуда притащил в церковь, чтобы тайком положить у ног Богородицы-с-Пчелой. А поутру, еще до пробуждения, Приблуда услышал во сне ласковый голос, золотой как мед: «Джон, мне по нраву твои цветы». Ни единой живой душе он об этом не рассказал. Но отец Мельхиор не поднял его на смех, не одернул и согласился называть Джоном. За одно это Иоанн был готов его боготворить.