Скопа Московская
Шрифт:
Гусары неслись без порядка прямо на ощетинившихся пиками наёмников Вейера. Это при атаке они лихо объехали пехоту, чтобы ударить по нам, теперь возможности для подобного манёвра у них не было. Мы висели у них на загривке, рубили отстающих, не давали возможности маневрировать. И гусары на полном скаку налетели на стального ежа вставших намертво ландскнехтов. Могучие аргамаки ломали грудью длинные пики, насаживаясь на них с диким, почти человеческим криком. Иные кони успевали отвернуть, сталкивались друг с другом, отчего порой оба всадника летели на землю — навстречу верной гибели. Были и те, кто валился на строй ландскнехтов прямо с конём, своей
И тут уж мы отвели душу на не просто смешавшихся, но зажатых между нами и пехотой Вейера гусарах. Сызнова закипел жестокий съёмный бой. Гусары не собирались бросать оружие и сдаваться. Они рубились с нами жестоко, их здоровенные кони плясали, как говорится, на пятачке. Их наездники были достаточно умелы, чтобы удерживать скакунов. Мы съехались почти вплотную и рубили друг друга саблями, для длинных концежей места не осталось. Даже моим палашом орудовать было сложновато, я чаще бил по зубам гардой, нежели рубил клинком. Размахнуться не удавалось. Но если уж получалось, то редкий гусар выдерживал мой удар.
Держался я на одной только силе воле и ярости. Палаш тяжелел в руке с каждым ударом, как будто свинцом наливался. Я скрипел зубами почти при каждом движении. Они отдавались болью во всём теле. Перетружденные мышцы едва не взрывались болью, когда я в очередной раз вскидывал меч для удара. А уж если замахивался как следует, за это следовала немедленная и самая жестокая расплата. Боль впивалась в спину, рвала раскалёнными крючьями правую руку, молотом отдавалась после удара по гусарскому шлему или панцирю. Даже ответные удары, которые я пропускал, а их становилось всё больше и больше, почти не чувствовались. Спасал крепкий доспех и то, что боль в мышцах заглушала любую другую.
Даже при Клушине было не так тяжко. В этот раз гусары дважды рубились упорно и жестоко, не желая отступать до последнего. Теперь же мы и вовсе лишили их такой возможности. Вот только избиением нашу схватку назвать было никак нельзя. Многим дворянам, что я повёл за собой, эта схватка стоила жизни. Ляхи отбивались, не ожидая пощады, зажатые между нами и пиками ландскнехтов Вейера. Шли на прорыв, сбиваясь в небольшие отряды, и многим это удавалось. Их не преследовали, сосредоточившись на том, чтобы добивать тех, кто оставался драться на пятачке.
И вот тут-то, наверное, я получил самый жестокий урок с самого начала своей военной карьеры как князя Скопина-Шуйского. Я посчитал, что умнее врага настолько, что он без оглядки купится на все мои трюки. Отчасти так оно и произошло — гусар мы побили немало. Однако далеко не всех. Как и при Клушине у Жолкевского было чем удивить меня. Тем более что гетман был знаком со моей тактикой, и знал, что ей противопоставить.
В самый разгар жестоко съёмного боя со стиснутыми со двух сторон гусарами, нам во фланг и тыл ударили их товарищи. И это обернулось едва ли не разгромом.
* * *
Когда Балабану доложили о том, что Потоцкие угодили в ловушку московитов, он тут же велел менять направление атаки.
— Но гетман же говорил… — попытался остановить его Самуил Дуниковский. Тот самый ротмистр, что вывел из боя разбитые хоругви Казановского и свои, что составляли отдельный гетманский полк при Клушине.
— Плевать, — отмахнулся Балабан. — Пускай казаки сами дерутся с московитами,
И он, сам того не ведая, обошёл стороной ловушку, устроенную на его фланг хитрецом Скопиным. Вместо того, чтобы прийти на помощь конным казакам Заруцкого, уже довольно давно и безуспешно дравшимся с московитскими дворянами и детьми боярскими из рязанских людей, ведомыми Захарием Ляпуновым, Александр Балабан провёл гусар по короткой дуге и обрушил прямо на фланг и тыл сражавшихся конников самого князя Скопина. Так в единый миг он обратил едва ли не победу московитов в почти поражение.
Страшен удар гусарской конницы, а уж когда он приходится на фланг и тыл, то выдержать его не сможет никто. Гусары Балабана выбивали пиками из сёдел московитских всадников поместной конницы. Пронзали их длинными концежами. Увидев, что пришла помощь, ободрились и дравшиеся до того в страшном стеснении гусары из хоругвей братьев Потоцких. Понёсся над полем боевой клич: «Бей-убивай! Бей, кто в Бога верует!». Собрались и вернулись, чтобы нанести удар московитам и прорвавшиеся прежде гусары, подхватив висевшие на темляках концежи, они сполна расквитались за всё.
Снова закипела страшная конная рубка в ограниченном пространстве. Вот только теперь в ней уверенно брали верх гусары.
* * *
Я не считал Жолкевского или кто бы ни командовал сейчас ляхами идиотом, и всё равно недооценил его. Мы дрались почти в окружении. В страшной тесноте, лишённые возможности маневрировать. Теперь уже нас прижимали к ощетинившемуся пиками ежу наёмной пехоты. Гусары стиснули поместную конницу с трёх сторон и помощь могла прийти лишь от оставшихся в тылу наёмников. Вот только ударит ли Делавиль, бог весть. Наёмным всадникам не с руки гробить себя в атаке на гусар, слишком уж дорого это обходится всякий раз.
Ну а мне ничего не оставалось как рубиться насмерть, поднимая и опуская на головы и плечи врагов тяжелеющий с каждым взмахом палаш. Перекошенные в гневе лица возникали передо мной, казалось все гусары были одинаковые, как готовые текстуры в игре. Менялись весьма незначительно. Кустистые брови у одного, пышные усы у другого, горящие особенно пламенной яростью глаза у третьего. Но в целом как будто один и тот же человек нападал на меня, пытаясь достать концежом или чудом уцелевшей пикой. И я раз за разом рубился с ним, отбивая удары, нанося ответные, или же атакуя первым. Редко наши схватки длились дольше пары секунд. Враг падал или сражение разделяло нас, а на его место приходил новый. Снова пара секунд отчаянной рубки, и новый враг. И так раз за разом.
Мозг отупел, мускулы налились болью, а палаш в руке свинцом. Даже могучее тело, доставшееся мне от князя Скопина, уже не справляется с чудовищной нагрузкой. Тяжёлый кольчужный панцирь давит на плечи. Конь и тот спотыкается. Но надо снова и снова рубить, отбивать и бить в ответ, иначе смерть. А умирать нельзя. Это единственная мысль, что стучалась в словно набитой ватой голове. Умирать нельзя. Надо драться, рубиться до последнего. Не умирать. Не гибнуть. Сражаться. Сражаться. Сражаться.
Зенбулатов закричал мне что-то прямо в лицо. Он привстал на стременах, чтобы лицо его сравнялось по высоте с моим. Сильно же я ссутулился. Зенбулатов орал на меня, я слышал его, но не понимал ни единого слова. Отупевший во время сражения мозг просто отказывался адекватно воспринимать информацию.