Скорость
Шрифт:
— Что ж получается, товарищи? Паровоз на кислородной подушке, а Мерцалову гимн славы поют. Поглядите! — Она ткнула пальцем в обведенную красным карандашом статью с ярким заголовком «Машинист-новатор» и стала читать заключительные строчки: «Петр Степанович Мерцалов — человек беспокойный, смелый. Он глядит вперед. На днях, как заявил сам машинист, он пересядет на тепловоз и постарается сразу же перекрыть все свои предыдущие рекорды». Вы только подумайте: он пересядет. Неужели у него…
В этот момент в дверях появился
— Вот вы где! А я вас ищу. Ну, как будем отмечать возвращение со съезда: митинг организуем или собрание?
Роман Филиппович не ответил.
Вошедший обвел всех троих удивленным взглядом, насторожился:
— Чего это вы как на похоронах?
Алтунин взял в одну руку изуродованный валик, в другую — газету со статьей о Мерцалове и, как бы взвешивая их, спросил:
— Видите, что получается?
— Знаю, — не задумываясь, ответил Сахаров. — Сейчас только был в цехе, смотрел.
— И как считаете?
— Как считаю? Паровоз, конечно, жаль.
— Только и всего?
Сахаров поджал губы. Было понятно, что вопросы начальника депо ему не по душе. Но все же после небольшого раздумья, он добавил:
— Побеседуем, разъясним Мерцалову.
— А я думаю, что вопрос этот нужно вынести на заседание парткома, — сказал Алтунин, положив газету и валик на стол.
Сахаров спросил грубоватым тоном:
— Кого обсуждать-то, известного машиниста? Вы представляете, Прохор Никитич?
— Да, представляю. Но нельзя же приплясывать на костях локомотивов.
— И это не первый случай у Мерцалова, — вставила Елена Гавриловна. — В прошлом году у него с паровозом была почти такая же история. Потом он превысил скорость на разъезде. А еще раньше…
Сахаров попытался оборвать ее:
— Что вы десятилетние грехи собираете? Разве это партийный подход к делу! — Глаза у него расширились, на выпуклых белках появились красные жилки. Но Елена Гавриловна продолжала вспоминать. Алтунин, глядя на нее, задумчиво покачивал головой, как бы говоря: «Вот видите, откуда нитка тянется».
— Странные вы люди, — возмутился Сахаров, все больше распаляясь. — Надо же понимать, что Мерцалов — гордость и знамя коллектива. Если не уважаете его, то уважайте хоть коллектив.
— А вы уважаете? — спросил Алтунин, подняв голову. И, не дожидаясь ответа, сказал вполголоса: — Не хотите даже вникнуть в существо дела.
— Ну, знаете!.. — Сахаров уперся взглядом в невозмутимое лицо начальника: — Скажите, Прохор Никитич, такой же случай с паровозом возможен, если бы Мерцалов вел обыкновенный состав?
— Ну, возможен.
— Ага, значит дело не в тяжеловесе. Зачем же вы стараетесь принизить новый рекорд?
— Это уже философия. — Алтунин встал, разгадывая дальнейший ход мыслей Сахарова. Затем, прищурившись, сказал:
— Мне ваша позиция понятна. Но я
Такого оборота Сахаров не ожидал. Он был уверен, что упрямый Алтунин поймет все-таки, что никто не позволит ему расправиться с человеком, которым гордится вся дорога. Поэтому сообщение о наказании Мерцалова ошеломило его. Вначале он не знал даже, как поступить. Потом надел шапку, застегнул пальто и сугубо официально произнес:
— Предупреждаю, Прохор Никитич, самоуправства партком не потерпит.
Постояв еще немного, он круто повернулся и вышел из кабинета.
— Нехорошо получается, — сказал Роман Филиппович, когда дверь захлопнулась. — Выходит, что у начальника депо одна, у секретаря парткома — другая линия.
— Выходит так, — согласился Алтунин. — Он сел к столу, посмотрел на свои крепко сцепленные пальцы, затем повернулся к Елене Гавриловне:
— Что ж, давайте готовить заседание партийного бюро в локомотивном цехе.
— Я уже об этом думала, — ответила Чибис.
— А вам… — Алтунин посмотрел на Романа Филипповича. — Вам придется хорошо разобраться во всем как инструктору. Правда, речь идет о зяте. Я понимаю. Но ничего не поделаешь. Надо определить свое отношение. И тут отходить в сторону невозможно.
Дубков согласно покивал головой и, застегнув шинель, вышел из кабинета.
Чибис вышла следом за ним, но Алтунин вернул ее из секретарской. Плотно прикрыв дверь, сказал почти шепотом:
— У меня к вам просьба есть, несколько необычная. Поговорите, пожалуйста, с нашей секретаршей.
— С Майей? — переспросила Елена Гавриловна. — О чем?
— Неужели не замечаете? Одна прическа чего стоит. А ресницы?
— Кошмар! — сказала Елена Гавриловна. — Это какая-то мадам Франсуа на русский манер. Я уже хотела задать ей трепку, да все удерживаюсь. Нервная она очень. Рвет и мечет.
— Тогда с матерью, Тамарой Васильевной, сговоритесь. Рядом сидите. Все-таки женщинам удобнее по такому вопросу.
Елена Гавриловна тяжко вздохнула.
— Не ладят они с матерью. Вот в чем дело. Ссорятся.
— Чего им делить?
— Видите ли, Прохор Никитич. Дочь требует объяснить, почему у нее отчество одно, а у двух младших братьев другое. А матери, по-видимому, нелегко это сделать. У нее второй муж ведь арестован был и погиб в лагере. А кто отец Майи — тайна. Я спросила как-то, потом пожалела.
— Да-а-а, у каждого свое, — задумался Алтунин. Он посмотрел в сторону секретарской и опять повернулся к Елене Гавриловне. — И как получается странно. Работник она хороший. Дела ведет аккуратно. Исполнительная. И вдруг накрутила, накрасила. Любуйся! Учиться ее надо заставить. Пусть пока на курсы походит, что ли, а потом… Ну, об этом я сам. А вы с ее настроением и с прической разберитесь. Только без шума, спокойно.