Следователи
Шрифт:
— Видели Геннадия сегодня?
— При мне пришел, — соседка сбила пепел с сигареты, и он хлопьями упал между перил. — Я стояла у подъезда. С коляской. Минут двадцать третьего. Все ребята уж прошли из школы. Тут и он идет.
— Один?
— Один.
— Помните, в чем он был одет?
— Как обычно. Школьная форма, сверху пальто коричневое. С портфелем.
— Вы долго еще были во дворе?
— До половины третьего. Потом ушла. Без пятнадцати четыре снова вышла минут на двадцать.
— Никого посторонних не видели?
— Нет! — видно,
— Паламарчука видели?
— Только когда зашел ко мне. В половине восьмого. Звонок. Думала, зять. Пока шла открывать, еще звонок. Сосед! Вошел, закрыл за собой дверь. Я сначала не поняла...
— Повторите, что он сказал, когда вошел, — попросил Буславичус. Инспектор уже заходил к соседке. Решив, что Шивене захочет получить начальные сведения из первых рук, он через Репина вызвал следователя на лестничную площадку. — Дословно, пожалуйста, то, что сказали мне, — он сбил на затылок жесткую дерматиновую шляпу, вытер платком лицо.
«У мужчин в милиции все-таки ужасные шляпы... — как о постороннем, мимоходом подумала Шивене. — А вот женщины-следователи у них следят за модой...»
Соседка вздохнула:
— «Выйдите, — сказал, — посмотрите, что натворили, негодяи!»
— «Негодяи!» — Буславичус отметил последнее слово.
— Я выскочила. Дверь в квартиру Паламарчуков была открыта. Глянула!..
— Кто вызвал милицию? Он?
— Я, — она осторожно выпустила струйку дыма в сторону. — Главное, мать Геннадия буквально дрожала над ним! Будто предчувствовала! При первой возможности бежала домой. С работы звонила, узнавала...
— Где она сейчас? — спросила Шивене.
— В соседнем подъезде, если не увезла «Скорая». Ей сказали, что Геннадий только ранен.
— Паламарчук просил не говорить?
— Умолял! — соседка взглянула Геновайте в глаза. — У матерей, говорят, сердце — вещун... — она намекала на то, чего не решалась произнести.
— Когда вы входили к Паламарчуку, вам ничего не бросилось в глаза? На полу, у двери... — спросила Шивене.
— Кусочек смолы или стекла... Не знаю. Между прочим, когда Паламарчук звонил ко мне, его видел полковник-отставник с шестого этажа. Может, он что-нибудь знает...
— Он здесь?
— Уехал к детям. На Антакальнё. Перед вашим приездом. Разволновался... Наверное, там заночует.
— Вы — старший следователь Шивене?
Мужчина лет шестидесяти стоял рядом с девушкой-сержантом, дежурившей у входа в прокуратуру. Шивене увидела его сразу, войдя в подъезд. Она возвращалась с места происшествия, усталая — всю ночь не сомкнула глаз.
— Я — Шивене.
От входа в коридор шла дорожка мокрых следов: на улице снова начало таять. Отпечатки подошв тянулись к следственным кабинетам.
— Я к вам... — мужчина пошел рядом. — Хочу поделиться соображениями по поводу вчерашнего убийства в Виршулишкес. Можно?
Геновайте мельком оглядела его. Седые волосы, седые аккуратно подстриженные усики. Худое лицо. Форменная
— Прошу.
— Рабенау Анатолий Титович, — в кабинете он представился. — Между прочим однажды имел честь видеть вас. Вы выступали перед общественностью... Но сейчас о другом. Я живу с Паламарчуком в одном доме.
— Знакомы с ним?
— И да, и нет. Не помню, как вышло... То ли он первый не поздоровался, то ли я случайно не сразу его заметил... Только получился парадокс. Не здороваемся, но разговариваем. Оба — члены правления кооператива. За последнее время имел возможность к нему присмотреться... — Рабенау осторожно, ладонью, погладил виски.
— Еще немного о себе, пожалуйста, — попросила Геновайте. — Вы пенсионер?
— Да.
— Живете с семьей?
— Один. Говорят, сейчас модны поздние разводы. Не знаю. По-моему, это чушь.
— Возможно.
— На разводы не может быть моды. И вообще на чувства — на любовь, на ревность. Другое дело, вещи, украшения... — он подтянул полы плаща. — В свое время Паламарчук устроил под окнами цветник. Посадил кусты, деревья. Вначале все были ему благодарны. Ухаживал, поливал. Потом начал огораживать. В один прекрасный день все обнес проволокой. Да какой! Осталось ток пустить! Как-то один мальчик залез в цветник за мячом. Вы бы слышали! Сколько угроз в защиту зеленого друга! Мать мальчика рассказывала — ночью бедняга даже обмочился от страха!
— Мне он показался скорее угрюмым, — заметила Шивене.
— Это есть. Он и на пасынка влиял. С Геннадием я часто разговаривал. В свое время пришлось работать с молодежью, заниматься самодеятельностью. Я заметил, Геннадия все интересовало. Особенно сцена. Но заняться ею он не мог.
— Почему?
— Паламарчук и слышать не хотел: «Пустяки!» Если Геннадий читал стихи или приключения, опять: «Займись делом!» Мальчик, по-моему, его раздражал... — Рабенау помолчал. — Отчим старался навязать ему свое. И делал это без такта и педагогического чутья. Я сам слышал. Паламарчук — пасынку: «Иди на турник!» Геннадий: «Сейчас не хочу». — «Иди, я сказал!» — «Пусть хоть люди пройдут...» — «Я кому говорю?!» Несколько раз Геннадий, по-моему, убегал...
Шивене неясен был приход Рабенау, пока тот не сказал:
— Я, знаете, всю жизнь мечтал о сыне. Но не довелось испытать чувство отцовства... — И, помолчав, продолжал: — Больше всего Паламарчук заботился о том, чтобы все было тихо. Бывает, идут вдвоем. Впереди Геннадий, позади отчим. У Паламарчука в руке хворостина. Все молча. Попробуй догадайся. Что у них было? А может, только предстоит.
— Геннадий не жаловался?
— Нет. Теперь о том, что меня привело.
— Я слушаю.
— Прошлым летом Геннадию купили велосипед. Отличная дорожная модель. Ездил он аккуратно. Чуть что — вынет из багажника тряпочку, протрет спицу или руль. Вообще мальчишка был аккуратный... На зиму, я видел, велосипед снесли вниз, в сарай. Вы сарай Паламарчука видели, в подвале. Велосипеда там нет?