Сны Лавритонии. Книга 1: Тьма над горой
Шрифт:
Плим попробовал моргнуть. Раньше он делал это, не задумываясь, а теперь то же самое требовало немалых усилий. Однако у него получилось. Оцепенение отступало.
Внутри кокона тоже что-то происходило. Он пульсировал, клокотал и расширялся. Казалось, что там, за тканью безобразных крыльев, два пса сцепились в смертельной схватке. То, что происходило внутри, уже не имело ничего общего с человеком. «Надо стараться, надо спешить! Нет ничего глупее, чем ждать, пока монстр покажет всю свою сущность», – настойчиво сверлила мысль.
Сустав за суставом, мышца за мышцей… Дровосек заставлял разум брать контроль над телом. Он старался не смотреть, не слышать, что происходит в коконе. Сознание пробивалось внутрь, сочилось тонкой струйкой и расширяло жерло оцепенения. Это было похоже
Недолго думая, он занёс топор и… В этот момент из кокона вынырнула когтистая лапа, одним ударом вышибла колун из рук дровосека и прижала его к стене. Пришпиленный как мотылёк, Плим попытался высвободиться, но существо, скрытое внутри кокона, только свирепело и ещё сильнее сжимало и без того мёртвую хватку. Превращение подходило к концу. Дровосек понял, что упустил свой шанс.
Барахтаясь в невесомости, делая отчаянные попытки оттолкнуть зверя, он начал терять сознание, и когда воздух уже был на исходе, лапа, наконец, отпустила его и исчезла в коконе. Плим рухнул на ступени и зашёлся в кашле.
Когда он поднял взгляд, то увидел перед собой уже не морщинистое лицо с глубоко посаженными водянистыми глазами, а звериную морду с пастью в сотни, а то и в тысячи острых зубов. Глаза чудовища отливали цветом оранжево-жёлтой луны, а вытянутые кошачьи зрачки говорили о том, что тварь одинаково хорошо видит как при свете дня, так и в кромешной темноте. Морда – что-то среднее между волчьей и обезьяньей – была сплошь покрыта грубыми наростами и бородавками. Голову венчали два больших рога, загнутых к плечам, и ещё два маленьких образовывали подобие короны. Мощные конечности и торс отливали серебром и были покрыты редкими жёсткими волосками. Чудовище наполовину сидело, наполовину стояло на задних лапах и сгибалась под тяжестью свода. В такт смердящему болотом дыханию оно то поднимало, то прижимало заострённые уши. Сзади нервно дёргался и яростно бил по обшивке длинный копьеобразный хвост, которым при желании тварь могла пронзить любого, кто встанет у неё на пути. Приплюснутый треугольный нос граничил с линией закатанной верхней губы, с которой капала слюна. Из-за несметного количества зубов пасть зверя не закрывалась, и в этом зверином оскале, в этих жёлтых кошачьих глазах была вся сущность твари – ненавидеть и убивать.
– Недомерок! – это был не голос, а рёв дикого животного, вздумавшего говорить по-человечески. В нём звучало то самое многоголосье. Внутри твари, наверное, была не одна, а все три гортани, которые выплёвывали наружу слова, каждая со своей интонацией и звучанием:
– В следующий раз я порву тебя на части!
Тварь сделала выпад, схватила Плима и вдавила в доски. Она заглянула в его глаза, словно выискивая там ответ. Наконец тряхнула его, как жалкую вязанку хвороста, и проревела в лицо, выпуская клубы смрадной вони и липкой жидкости.
– Её пения человек не может слышать!
Чувствуя, ка к всё вокруг темнеет, сделав последний вздох, дровосек прохрипел: «Но я слышал!» – и потерял сознание.
Глава 4: Ярмарка и горячий эль
Дровосек ещё не знал, что это всего лишь сон – воспоминания, которые скоро превратятся в жгучую боль. Да-да, всего лишь сон, который видит он и неведомое ему существо.
Было так хорошо – тепло и даже немного жарко. В небе светило яркое весеннее солнце. В стремительной чехарде над крышами домов носились ласточки, ныряли и выскакивали из-под карнизов, несли в своих клювах строительный материал для гнёзд. Над сеновалом во дворе, где жил дровосек, семейка беспокойных птах слепила из кусочков глины своё жилище и теперь готовилась к появлению потомства.
Этим утром на деревенской площади открывалась ярмарка – первая после зимы в нынешнем году. Ещё накануне вечером жители деревни перебрали ненужный хлам, отделили часть зимних
Плим ни за что не хотел упускать такую возможность. Потолкаться в толпе, удивить ребятню парой-тройкой новых фокусов, показать свою силу в перетягивании полотенца и, конечно, «подковать хряка» – так называлось состязание, в котором нужно поймать поросёнка на «свинячьем тракте». Но больше всего ему хотелось, чтобы его проделки увидела Тереция – младшая дочь бургомистра.
Этой весной ей исполнилось семнадцать лет. Вскружить ей голову, влюбить в себя ещё сильнее – вот чего он в действительности ожидал от ярмарки. Плим знал – Тереция и так влюблена в него по уши, и это было одновременно и его счастьем, и проклятием. Простой дровосек не чета уважаемому семейству бургомистра. Всякий раз, когда Плим думал об этом, его одолевали сомнения, правильно ли он поступает, предпринимая попытки понравиться девушке, ведь в конечном счёте эта затея не могла закончиться осуществлением мечты о семье, детях и счастливой жизни в домике на краю леса. Но молодость есть молодость – в любом из миров она не просчитывает ходы, а порой и ошибается, взлетает и падает.
Узкие улицы сбегались к деревенской площади, как спицы колеса. Раскинувшаяся на дне горной долины, окружённая непроходимым лесом с одной стороны и огибаемая рекой с другой, деревня жила своей жизнью. Вела в неё из города Эльманаира Зыбь-дорога, прозванная так за её беспутицу и ухабистый нрав. По обочинам дороги здесь и там валялись сломанные ободья, жерди, вязанки заиленного хвороста, телеги, брошенные хозяевами в безуспешных попытках вытянуть их из вязкой жижи. Не было той деревни ни на картах, ни в устных преданиях, ни в упоминаниях древних книг. Да и названия-то у неё было. Когда из города в деревню отправляли верхового, направление так и давалось: «Скачи по Зыбь-дороге, пока не упрёшься в корову, к которой привязан забор». Местные предпочитали не покидать своих домов, и лишь раз в год ходили в Эльманаир на осенний праздник Больших костров. В остальном же окружённая лесами и каменными холмами жила эта деревня своей жизнью, не зная иных бед и радостей, кроме тех, что происходили в бревенчатых стенах её домов.
Жители деревни были людьми простыми, каждый со своим характером, любимым занятием и небогатым скарбом нужных в хозяйстве вещей. Никогда – по крайней мере так все думали – здесь не происходило ничего, о чём можно было бы поведать в летописях или историях. День ото дня ничем не отличался. На смену утру приходил вечер, потом, ночь, потом снова утро. Листва на деревьях проклёвывалась, распускалась, желтела и опадала. На смену осени приходила зима. С севера начинал дуть холодный ветер, деревню заносило снегом, так что ни королевский глашатай, ни случайный путник не забредали сюда до самой весны. Когда же ласковое лавритонское солнце растапливало снег, жизнь снова начинала чертить свой неизменный круг, оставляя на лицах добрых людей тонкие морщинки – знак того, что в этом мире всё же что-то да меняется.
Утром Плим надел свой отутюженный штопанный вдоль и поперёк камзол, сунул для фокусов в карманы гладкие голыши и, скрипнув калиткой, пошёл по пыльной дороге к площади, где уже вовсю гудела деревня. Шагая вдоль покосившихся заборов, он насвистывал простую мелодию, весело отвешивал поклоны соседям, отпускал безобидные шутки, но при этом сердце его учащённо билось от ожидания встречи с Терецией. Да что и говорить – он всеми силами старался не идти вприпрыжку.
Вот и городская площадь. Весёлый шум слышен издалека, резвые звуки жалейки и тулумбуса, аромат эля и жареных свиных рёбрышек висит в прозрачном воздухе. «Это ли ни жизнь! – шёл и думал про себя дровосек. – Ах, если бы ещё в мире не было дурацких сословий, предрассудков и жадности! Если бы старый потёртый камзол не говорил о человеке больше, чем его сердце и душа».